Моя чужая жена

– Это ты мне скажи, как тебе живется с урезанной совестью? Как? Мне тоже очень интересно… Я ходила за тобой как привязанная, и Никита только поэтому меня захотел, только поэтому! Чтобы досадить тебе! Ну с него-то что взять, он привык получать все, что пожелает. Но вот ты… ты мне жизнь сломал, ты злой, злой самовлюбленный болван!

Аля неожиданно толкнула его в грудь маленькими крепко сжатыми кулаками и выдохнула:

– Ненавижу тебя! Ненавижу! Будь ты проклят!

Каждое слово набатом отдавалось во всем его теле. Не в силах больше слушать, не отдавая себе отчета в том, что делает, Митя снова встряхнул ее за плечи, рванул к себе так, что мотнулась вперед ее голова, коснулись его лица рассыпавшиеся бледно-золотые волосы и прямо перед ним оказалось Алино лицо с запавшими от бессонной ночи глазами, с блестевшими на ресницах слезинками. И этот запах — что-то нежное и горькое, заставляющее сердце выпрыгивать из груди и бешено колотиться в висках. Сломать ее, уничтожить, сделать что угодно, только чтобы прекратилась эта пытка, это невыносимое осознание, что где-то есть женщина, рядом с которой ты не властен над самим собой. И тогда все снова встанет на свои места, и он вырежет, вычеркнет это время из своей жизни, как лишний эпизод при монтаже. Он снова станет сильным, практически неуязвимым, свободным.

Пространство вокруг, черты ее искаженного гневом лица заволокло темным туманом. Митя до боли сжал дрожавшие в его руках хрупкие плечи, прижал Алю к стене и, больше не понимая, что делает, впился губами в ее дергающийся рот. И в ту же секунду разжались упиравшиеся в его грудь острые кулаки, и Алины руки взлетели в темноте и обвились вокруг его шеи. Девушка со стоном приникла к нему всем телом, живая, теплая, вздрагивающая. Не в силах вырваться из плена ее запаха, ее какой-то жертвенной всепрощающей страсти, покрывая яростными поцелуями ее лицо, волосы, плечи, Митя с силой дернул вниз Алино платье, от чего одна из бретелек лопнула, обнажив бледную, словно светящуюся в темноте нежную кожу.

– Ведьма… Ты ведьма… — прошептал он глухим незнакомым голосом, приникая к ее груди.

– Люблю… тебя… — хрипло вдохнула воздух она.

Аля скользнула по его телу вниз, непослушными пальцами расстегивая рубашку. Одна пуговица с треском отскочила и покатилась по деревянному полу. Девушка, выдернув рубашку, прижалась горячими губами к плоскому смуглому животу, одновременно пытаясь расстегнуть ремень.

Митя опустился на колени рядом и опрокинул Алю на затоптанный грязный пол. Под коленом чавкнула раздавленная полусгнившая коробка, он, не глядя, отбросил ее в сторону. У Алиных запекшихся губ был вкус крови. Не помня себя, зверея от доселе неизвестного, зовущего первобытного инстинкта, Редников сгреб ее в охапку, задрал подол ее платья, дернул чулок, ощутив, что порвал его. Аля справилась наконец с ремнем на Митиных брюках — металлическая пряжка впилась в ее бедро, но она этого не почувствовала.

Митя навалился на нее всей тяжестью. Алино горло билось под его губами, она дрожала и вскрикивала, то изо всех сил вцепляясь ногтями в его спину, то, словно обессилев, отпуская его, и вдруг широко распахнула глаза, выгнулась дугой и обмякла в его руках.

Небо в просвете окна посерело, и заголосила в больничном дворе какая-то назойливая птица. Аля неохотно приходила в себя после обрушившегося на нее сумасшедшего вихря, потянулась, приоткрыла глаза.

Митя стоял у окна, выбивал о деревянный подоконник неизменную папиросу. Даже не видя его лица, глядя в обтянутую светлой рубашкой спину, Аля поняла, что наваждение миновало, Дмитрий Владимирович Редников пришел в себя и теперь судорожно соображает, что делать и как выкрутиться из такой неудобной, немыслимой ситуации.

Девушка медленно, опираясь на руки, приподнялась и села на полу, натянула лиф платья, кое-как приладив оторванную бретельку. Неприятно ныл затылок, болели пересохшие губы. Аля стянула с ноги разодранный чулок, вытерла ссадину на локте, пригладила волосы, даже не заметив, что сжимает что-то в левой руке.

Митя закурил — струйка голубоватого дыма потянулась к потолку. Потом раздраженно стряхнул прилипший к рубашке мусор. Аля наконец поднялась на ноги, ощупью нашла на полу туфли, обулась. О том, чтобы остаться здесь, ждать вместе главного врача и о чем-то с ним договариваться, теперь и подумать было немыслимо.

– Я, наверное, пойду, — выговорила она. — Ты позвонишь?

– Позвоню, — глухо ответил Митя, так и не двинувшись с места.

На улице занимался солнечный летний день. Верещали птицы в запыленной темно-зеленой листве деревьев. Небо прояснялось и розовело.

Аля медленно брела по еще не проснувшемуся тихому бульвару. Идти было тяжело, словно что-то невидимое давило на плечи. В голове, кажется, не осталось ни одной мысли. Только тупое болезненное оцепенение.

Мимо медленно проползла поливальная машина. За ней тянулась полоса темного мокрого асфальта. Веселый водитель, высунувшись из окна, оглядел Алю, заметил и растрепанные волосы, и оторванную бретельку платья и, хохотнув, крикнул:

– Эй, красивая, где загуляла? Может, подвезти?