Моя чужая жена

Вначале он будто и не заметил Алю, смотрел мимо, безучастно слушал, что говорит ему Никита, потом повернулся, обжег взглядом темных воспаленных глаз и ничего не сказал. И такими мелкими, такими далекими и неважными показались вдруг Але все их прежние обиды, все недоговоренности здесь, в старом деревянном доме, придавленном к земле потерей хозяйки.

И вот минуло пять дней. Прошли похороны, но все тянулись бесконечные выматывающие поминки. Каждое утро приходили люди, рассаживались вокруг накрытого Глашей стола, вспоминали Антонину Петровну.

– И ведь красавица-то была в молодости… Веселая, задорная…

Митя рассеянно слушал грустные воспоминания, отвечал невпопад. И Але до боли хотелось взять в ладони его усталое лицо, освежить пылающий лоб, прижаться губами к тяжелым векам. Но было нельзя. Мельтешили вокруг люди, бродил по дому потерянный Никита, хлопотала Глаша, и оставалось только бесконечно собирать грязную посуду, перетирать тарелки, выставлять на стол рюмки, выносить из кухни аккуратные стопки золотистых поджаристых блинов и наблюдать, как Митя опрокидывает стопку за стопкой.

Аля прошла через гостиную, на ходу собрала со стола еще несколько рюмок, вышла в кухню, составила грязную посуду в раковину.

– Ох, спасибо, Алюшка, — поблагодарила склонившаяся над раковиной Глаша.

Аля принимала у нее мытые тарелки, вытирала их кухонным полотенцем и составляла на стол.

– А Дмитрий-то Владимирович, — сказала Глаша, словно продолжая давний, непрекращавшийся монолог, — так-то вот и сидит весь день, так и сидит, как дитя малое… Ох горе-то… Ведь, как бы там ни было, а больше двадцати лет вместе прожили, любили друг друга… Тяжело это, ох тяжело…

– Тяжело… — кивнула Аля.

«Любили»… Неожиданно вспомнились слова Мити: «Вы думаете, человеческие отношения определяются только любовью?» Что, собственно говоря, называют любовью? Кто выдумал это проклятое слово, кто определил, что им называть? То душное безумие, обрушившееся на них в больничном сарае, — это любовь? Или любовь — это долгие годы, прожитые бок о бок с больной, издерганной женщиной, долгие годы терпения и заботы? И почему же он не ответил тогда на ее нахальный вопрос: да, люблю свою жену, она больна, безумна, но я люблю ее и никогда не предам, не покину?

– Хоть не мучилась, легко отошла, как ангел, — продолжала Глаша. — Сердце не выдержало. «Скорая» приехала — а уже и все…

Аля рассеянно кивала, погруженная в свои мысли.

Вошел Никита, растерянно оглянулся по сторонам, словно не вполне осознавая, где он находится. Затем, собравшись с мыслями, обратился к Глаше:

– Там гости уже расходятся, отец со стола просил убрать. И фотографию мамину… — Голос его прервался, и Никита резко отвернулся, словно злясь на себя за несдержанность.

– Ох, иду-иду, — заторопилась Глаша.

Аля подошла к мужу, обняла за плечи, прошептала тихо:

– Ну что ты? Что? Надо держаться, взять себя в руки.

Никита дернулся, подался в сторону, отвернулся, часто моргая, и выбежал из кухни.

Вечером, проходя по опустевшему и полусонному дому, она видела сквозь стеклянную дверь на веранду, что Никита вместе с отцом сидит за столом над очередной бутылкой водки. Митя что-то объяснял Никите, вычерчивая пальцем по усыпанной папиросным пеплом скатерти. Сын, склонившись над столом, сосредоточенно кивал. И Але показалось, что впервые за все эти годы им удалось наконец поговорить спокойно, без скрытого противоборства, без взаимных упреков и оскорблений.

Утром Митя к завтраку не вышел. Никита, позевывая над тарелкой с оладьями, сообщил Але, что отец уехал в министерство улаживать кое-какие вопросы.

Отхлебывая крепкий черный кофе, Аля внимательно наблюдала за мужем. Было в нем сегодня что-то новое, необычное. Пропала растерянность последних дней, да и вечное недовольство, раздражение, так заметное в Париже, тоже исчезло. В глазах Никиты появился блеск, который Аля мгновенно узнала: точно так же блестели глаза увлеченного работой Редникова-старшего тогда, на киносъемках.

«Они что-то решили вчера, — поняла она. — И Никита боится объявить мне об этом. Сюрприз готовит?»

Аля намеренно не стала ни о чем его расспрашивать, спокойно пила кофе, глядя поверх головы мужа в залитый солнцем сад. На подоконнике гудела случайно залетевшая в дом пчела. Парусом надувалась от легкого ветра голубая занавеска за Никитиной спиной. Золотился в солнечном луче тягучий мед в фарфоровой вазочке. И на Алю снова накатило чувство странного дежавю. Все это было уже когда-то, давно, в прошлой жизни.

Никита поерзал на стуле, встал из-за стола, прошелся по комнате, поправил покосившуюся фотографию на стене и снова с размаху сел на свое место.

– Знаешь что, Алька, — решившись, начал он.

– Что? — Аля посмотрела в его возбужденное лицо.

– Мне тут отец предложил кое-что, — широко улыбнулся Никита. — У него есть возможность выбить мне денег на ту короткометражку. Ну помнишь, которую я в Париже еще снимать начал, а эти жлобы финансирование прикрыли…

– Конечно, помню, — кивнула Аля.