Моя чужая женщина

Арина дергается, бросает нож, вдвоем смотрим, как кровь льется на разделочную доску. Сам беру ее руку, тяну под струю воды, а потом, зажав рану, смотрю в серо-голубые глаза девушки.

– Детский дом?

– Дай я сама, все нормально.

Не отпускаю, продолжая зажимать рану, у нее холодные пальцы, кусает губы, не смотрит в глаза, словно сказала что-то лишнее, а теперь жалеет. Пельмени кипят, а у нас немая сцена, я жду ответа, а она его не даст.

– Что… что ты делаешь?

Усаживаю Арину на стол, она слизывает кровь с раны, на розовом языке красные разводы, а меня начинает потряхивать, как голодного вампира при виде еды.

– Так что там про детдом?

– Поцелуй меня.

Два слова, простая просьба. Молчу, у нее красивые глаза, словно небо затянуло тучами.

– Я ведь сейчас не остановлюсь.

– Пельмени переварятся.

Медленно протянув руку, выключаю плиту, двигаюсь ближе, от нее пахнет солнцем и ранним утром в конце лета, когда смешались все ароматы цветов и травы.

– Думаешь, они утолят мой голод?

– Нет. Я совсем так не думаю,– тихий шепот.

Самый верный ответ, молодец девочка.

Она вновь слизывает кровь с пальца, на виске пульсирует вена, сама неотрывно смотрит на мои губы, провоцируя этим взглядом еще больше.

Убираю ее руку, провожу по ее губам пальцем, целую, во рту металлический привкус крови, прохладный язык, сердце глухо стучит в груди, отдаваясь набатом в горло.

Я пью ее дыхание, сам лишаясь воздуха.

Я запомню эту минуту навсегда, именно в этот момент я стал зависим первый раз в жизни с третьего поцелуя, попробовал кровь этой рыжей девчонки, что пахнет солнцем и предчувствием беды.

* * *

– Что сказал Покровский?

– Сказал, что накажет всех, кто будет в его городе устанавливать правила.

– А может, городу лучше сменить хозяина?

Двое мужчин сидели друг напротив друга, их мысли были разными, но направление было одно. В зале ресторана играла тихая музыка, Савелий Петрович, взяв нож, постучал им по белоснежной скатерти, мужчина, сидевший напротив, склонил голову.

Значит, Покровский стал мешать, и грядут большие перемены.

Глава 16

Арина

Я никогда так откровенно не целовалась с посторонним мужчиной, был только Костя. Первый, единственный, до скрежета зубов, до ломоты в костях, от разбитых надежд до поломанной судьбы. Моя разбитая иллюзия.

Поцелуи с другими парнями были, но это носило больше акт протеста под большим градусом алкоголя, их провоцировала я сама, они все знали, что меня нельзя трогать.

Меня даже опасно трогать. Хоть с табличкой ходи «Опасно для жизни». Никифоров всячески оберегал и давал понять всем, что его игрушку трогать нельзя, но мне многое сходило с рук. Все истерики, пьяные дебоши, разбитые машины, хамство.

Я так долго, сама того не понимая, пробовала разные методы, чтоб от него избавиться, но ничего не брало. Меня наказывали, иногда жестоко – нет, он не бил, не сажал на цепь, в квартире, конечно, запирал, но у него был другой метод моего контроля – Артем.

Такой же непутевый и поломанный, как и я, старший братец. Который решил, что враги все, закон не для него, он сам устанавливает свои правила.

Это был моральный прессинг, день за днем из года в год, я сама поняла это не сразу, но вырваться и донести до человека, что я вольна жить как хочу, уже невозможно.

Чувствую свою кровь на его языке, зарываюсь пальцами в волосы, непроизвольный стон, хочу быть ближе, прикрываю глаза и лечу на тарзанке с крутого обрыва.

Я знаю, как это. Я летала и не раз.

В ушах звенит, понимаю, что это телефон Тихона, только когда он отрывается от моих губ.

– Извини.

Но он не отходит, еще несколько секунд прижимается щекой к моему виску, а я совсем паршиво начинаю себя чувствовать. Я ведь хочу его использовать, напеть сказку о несчастной Красной Шапочке, что сбежала от Серого Волка, хотя, так оно и есть, но использовать людей в своих интересах не моя тема.

– Говори, только быстро.

Тихон отвечает, уходит в другую комнату, слезаю со стола, нужно чем-то себя занять, а то я чувствую себя семиклассницей на первом свидании. Пельмени, конечно, переварились, но раскладываю их по тарелкам, ищу приборы, кухня как новая, даже некоторые предметы с этикетками.

Сажусь на стул, вновь смотрю на копию Моне, трогаю губы пальцами, они все еще горят от поцелуя. «Вечер в Венеции» слишком размазан, его «Кувшинки» смотрелись бы здесь лучше.

Тихон ругается, голос жёсткий, требовательный, а мне хочется уйти, убежать из этой идеальной квартиры, где я чувствую себя как Моне – не на своем месте. Мне проще в баре с Виолой и Маратиком, среди публики, что пришла потусить и напиться. Там я среди своих, среди толпы, которая дает ложное ощущение того, что я не одинока.

– Извини, дела.

– Да, понимаю.

Тихон садится напротив, внимательно смотрит на меня, потом на свою тарелку, начинает, есть – так по-мужски, с голодом. У него, наверное, все так, берет жизнь большими кусками и все, что считает своим. Сильные пальцы, на кистях выпирают вены и жилы. Интересно, у него есть татуировки?

– Ешь давай, а то плохо станет, тебе надо питаться. Ты таблетки взяла?

Все-то он помнит.

– Да, в курсе.