Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ

– Как же ты похож на папу! – Лидия Ивановна гладит малыша.

Он предлагает ей в ответ пластмассового солдатика.

Сейчас, с солдатиками по крайней мере, все честно. Есть наши и есть враги. Индейцы и ковбои. Богатыри и крестоносцы. В моем детстве был только набор конников-буденновцев. И еще конников-чапаевцев. А белогвардейцев или хотя бы солдат Антанты не производили. Моим солдатам не с кем было воевать. Своим приходилось рубиться со своими.

Мы въезжаем в город. Москва купает нас в ночных огнях.

Я даю Сергею диск Рахманинова. Под нежнейшие звуки пианино плавно въезжаем на Тверскую. Роби уже совсем сдружился с нашим ветеринаром:

– А выходи за папу замуж.

Лидия Ивановна тактично молчит.

Наш город не спит. Он готовится к завтрашнему юбилею. Возле памятника Юрию Долгорукому репетиция. Люди в национальных одеждах приседают и хлопают по команде режиссера, стоящего на сцене. Мы не слышим, что он говорит. Мы убаюканы музыкой. Нежная мелодия и синхронно приседающие люди за окном. И мы. Мы счастливо улыбаемся этой странной проплывающей мимо картине.

Сворачиваем у Охотного Ряда налево и проезжаем Кремль. Тысячи раз мы видели его. В тысячу первый он особенно прекрасен.

И вдруг слева от машины, глядя в окно, я замечаю всадников. Богатырей. Сам завороженный, я не сразу успеваю отреагировать и только несколько секунд спустя кричу:

– Роби, смотри, Роби, богатыри! Смотрите!

Улица. Наша внезапно ставшая маленькой одинокая машинка. И десятки конников вокруг. За окном, наверное, прохладно и ветер. Из ноздрей лошадей валит пар. Плащи всадников, что скачут вровень с нами, развеваются алыми волнами. В рекламных отсветах блестят их ножны и шпоры. Их лица серьезны. Их лица приветливы.

Мы соблюдаем правила движения, и всю нашу процессию останавливает красный свет светофора перед Лубянской площадью. Богатыри окружают нас. Они впереди машины, позади, справа и слева.

Главный из всадников, поправив кольчугу, склоняется с лошади и заглядывает к нам в окно. Он улыбается нашей компании и машет рукой. Мы смеемся и машем в ответ.

И Рахманинов.

Впервые за долгую-долгую неделю мы укладываемся спать дома, на мягком матрасе.

Двери балкона распахнуты, и мы слышим звуки ночного города. Города, который еще нужно уметь любить. Города, у которого завтра день рождения. Где-то вдали еще слышен перестук лошадиных копыт наших друзей-богатырей. Мы теплее укутываемся в одеяла, потому что на улице действительно ветер. И он приносит в нашу постель запахи осени. Она, эта осень, будет мудрой и спокойной. Я знаю, нам всем надо чуть-чуть передохнуть. Не будет взрывов и катастроф, не будет роспусков парламентов и импичмента. Не будет цунами и землетрясений. Нам всем нужно передохнуть, а потом уже серьезно поработать. Сквозь дрему я слышу:

– Папа, а в будущем году мы поедем на рыбалку?

– Поедем, обязательно. Если будешь учить английский. А сейчас спи, мой сын.

Сейчас, когда мой палец умещается в твоей ладони, я планирую твои дни и ночи.

Пройдет немного времени, и наши руки будут одинаково сильными.

Тогда я вложу в твои свою шпагу, сын. И знаешь что? Я на самом деле не хочу, чтобы ты подставлял щеку. Другую щеку. Слышишь? Не давай в обиду любимых.

Слышишь? Я, может быть, тебе больше никогда этого не повторю.

Пройдет много времени. На моей руке появятся пятна.

Но я успею ею благословить тебя на прощание.

Когда ты родился. Это невозможно объяснить. Я столько раз слышал о чувствах родителей. Никакие слова не выражают сути. Как же это сказать?

Мы все эгоисты.

Мы приходим на эту землю и очень любим себя.

Мы лечим себя, когда заболеем.

Причесываем, одеваем себя, чтобы выглядеть красивее.

Мы смотрим в зеркало гораздо чаще, чем в глаза людей.

Мы оправдываем себя, когда неправы.

И жалеем, когда правы.

Мы любим людей и готовы сделать для них многое.

Очень многое.

Но Мы для Них. Сделать. Понимаешь?

А когда родился ты. В тот самый миг, когда я перерезал этот маленький шланг, который соединял с мамой тебя, маленького космонавтика, вышедшего в открытый космос, я это понял.

Понял, что вот сейчас появился человек, который Главнее меня.

Важнее меня.

– Папа, ты ведь не умрешь?

– Нет, сын, я не умру. Разве только за тебя.

Когда дрейфуют материки

Так ты, смотрю, любишь морские рассказы? Про офицеров-пьяниц и смекалистых морячков? Про веселый, лихой и быстрый секс в самоволках и о том, «как мы уделали пехоту»? Послушай-ка тогда еще один, дружище. Нет, сейчас моя очередь покупать виски. Моя, я настаиваю. Неужели ты думаешь, что я из тех «карасей», которые травят байки за выпивку? Спасибо, что не считаешь меня дешевкой. Гришковца, говоришь, смотрел, как он съел собаку? Правильно. Дельный спектакль. Мужик со знанием рассказывает. Только, пойми, он прибрежный матрос. Прибрежный. Что это значит? А ты серьгу в его левом ухе видел? Правильно – не видел. Потому что нету там серьги никакой. И быть не может.