Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ

Рома бармен не жалел. Через полчаса я мог смотреть на себя, подергивающегося и похлопывающего в такт по коленке, уже со стороны. Татуированный парень рассказывал что-то об их коммуне, а Изуми с Леной кружили вокруг двух ошалевших туристок. Мои спутницы в танце изображали мачо, соблазняющих девиц. И надо сказать, это у них здорово получалось.

В какой-то момент ко мне подбежала Лена и, отхлебнув из моего бокала и достав оттуда кусочки льда, засунула их себе за воротник.

– Люблю англичанок! Они просто безумны! У них нет кнопки «Стоп»! – прокричала она мне сквозь музыку и побежала обратно.

Это были последние слова, которые я слышал от нее.

А тем временем прямо передо мной танцевала женщина. Из-за волос, прилипших к ее лицу, я не сразу узнал в ней ту самую сегодняшнюю сумасшедшую. Она двигалась так красиво и органично, как не получалось даже у самой Лены. Такого красивого тела, такой грации, такой пластичности я, пожалуй, не видел никогда. И эта красота пронзительно контрастировала с ее обезображенным лицом. Испитым, истерзанным морщинами и шрамами лицом. Этим высохшим лицом Мика Джаггера, каждую морщинку которого еженощно шлифуют морские ветра. На вид ей было не меньше шестидесяти.

Она танцевала со своими призраками. Разговаривала с ними, шаманила, отмахивалась и манила. Я решил стать одним из них и присоединился к ней.

И чудо произошло повторно. Я опять здорово двигался. Я – танцевал!

Эта женщина обладает таким же даром!

Все разъяснил татуированный, когда я в очередной раз подошел к бару:

– Это Мария. Она последняя любовь, последняя натурщица Дали. Он рисовал ее перед смертью. Ей тогда было семнадцать лет. С тех пор и живет здесь.

Мария говорит невнятно. А если говорит о себе, то в третьем лице: «Они хотят рома», «Они пошли танцевать», «Им холодно». Но это только то, что можно разобрать. В основном ее речь – причудливая смесь звуков. Такие можно услышать в акватории, рядом с вольером, где плещутся только что родившиеся дельфинята. Так кричат совы. Так плачут гиены. Так скулят лайки и смеются стрижи.

Мария подошла ко мне и показала на бокал. Пока бармен нес ей напиток, она целовала мою руку. Водила по ней пальцем и что-то рассказывала. Что-то понятное ей одной. Она выпила вторую, третью рюмку. Еще танцевала. Иногда я к ней присоединялся. Лена, Изуми и англичанки все время ходили в туалет.

Потом я услышал от Марии: «Они хотят домой». Она сказала это и чуть не упала. Если бы я не стоял рядом, это бы произошло. Она схватила меня за руку, цепко, как ребенок хватается за взрослого, испытывая страх, и опять поцеловала запястье.

– Я тебя провожу, Мария.

Была уже глубокая ночь. В городке никого, кроме котов. Почему-то здесь они собираются колониями, как хиппи. И так и сидят себе под луной, на теплой черепице. Мария уверенно вела меня, я надеялся, что в сторону своего дома. Она бормотала на одном ей понятном языке, и то ли смеялась, то ли огорчалась. Но в ее рассказе были какая-то интонационная логика и даже интрига. Иногда она вопросительно заглядывала мне в глаза, я одобрительно кивал.

Я шел и представлял (опять эта моя привычка смотреть на все чужими глазами) своего отца. Что бы он сейчас подумал, увидев меня, идущего пошатываясь в ночи с его ровесницей? Сумасшедшей женщиной. Как же я несправедлив к нему. Одна открытка и два СМС-сообщения за полгода. Что ему остается? Надеяться и молиться, чтобы со мной все было хорошо.

Мы пришли. Дверь ее одноэтажного домишки не заперта. То ли местная традиция, то ли у Марии совсем нечем поживиться. Я не хочу это проверять и жестами прощаюсь с ней. Она скулит, мотает головой и тащит меня через порог внутрь. Вздыхая, иду.

И я уже хочу здесь остаться. Потому что редко выпадает шанс увидеть скрытое безумие наяву. Это отвратительно и это завораживает. Кукольными рубашечками и штанишками украшены кактусы и другие неизвестные мне шипастые цветы. На их иглы нанизаны марки и конфетные фантики. Пол залит разноцветным воском в несколько слоев. В воск вдавлены белье, камни, перья. На железной кровати кроме миллиарда подушек валяется лейка. Из нее просыпалась какая-то крупа. То, что, видимо, когда-то было богатой коллекцией жуков, разорено и разбросано. Потому что большие высохшие жуки с иголками в спине находятся там и тут. На занавесках, на столе, в воске. Они плавают в ржавой раковине, из которой почему-то не уходит вода. В другой комнате вещи Марии и просто вещи, кастрюли, гитара, сапоги, платья перемешаны с макулатурой и высохшими растениями. Хозяйка бросается к этой куче, которая доходит до подоконника, и копается в кипе бумаг и бумажек: газетных вырезках, репродукциях, обертках от продуктов, бутылочных наклейках, открытках. Наконец она достает вырванный из журнала лист и со счастливым видом протягивает мне. На бумаге много текста на испанском, номер страницы 32 и черно-белая фотография: уже покрытый пигментными пятнами Мэтр рисует девушку. Она, почти ребенок, позирует обнаженной и испуганно смотрит в камеру.

– Они. Они! – тычет пальцем Мария то себе в грудь, то в фотографию.