Моя другая жизнь

— И просто перестала домой приходить. А когда мамаша съехала к Ленни — тогда вернулась. А он полицейский. Забавно, правда?

Мне было хорошо там, на этой кухне, с этими людьми, принявшими меня без единого вопроса. Я сказал:

— Знаете, просто поразительно. Как подумаю, что я вырос в этом городе, а потом уехал — и ни одной души не осталось знакомой. Но вот пару часов назад на лыжах по вырубке ходил, а сейчас сижу, ем с вами эту пиццу и чувствую себя так, будто я дома.

Блэйн пробурчал что-то нечленораздельное, Бан-Бан высморкалась в бумажную салфетку.

— Так как же с фильмами? — спросила Уичи. — Мне их завтра сдавать.

Я расслабился в кресле, вытянув ноги. Было чуть зябко от усталости после лыж, а во рту вкус пиццы и пива, и обволакивало тепло этой комнаты. В другом кресле постанывал Мандо, Блэйн возбужденно расхаживал взад-вперед, а Бан-Бан и Уичи сидели на диване. Бок о бок, словно родители среди больших неуклюжих детей.

Глаза слипались; я настолько устал, что не было сил даже рот закрыть. Я смутно сознавал это, потому что шумы из фильма — взрывы, выстрелы, даже голоса — ощущались дрожью на языке. А от люстры шло тепло, лицо грело.

— Он спит, — сказал кто-то.

Я не сразу сообразил, что речь обо мне. А потом понял и обрадовался: раз говорят вот так, безо всякого интереса, значит, не сделают мне ничего плохого.

2

Просыпаться по утрам — для меня всегда шок. Не только потому, что выпадаешь из другой жизни — из сновидений, — но и потому, что приходится вставать и начинать еще один день. До чего странно: все это тянется уже пятьдесят лет, а я до сих пор никак не привыкну. Но в то утро было даже хуже обычного, и я почему-то чувствовал, что это — один из самых тяжких моментов в моей жизни.

Было темно; темнота пахла пылью и несвежей едой. Заплесневевший ковер источал такую вонь застарелого табачного дыма, что от одного воздуха хотелось почесаться. Даже в темноте было ясно, какая тут грязь вокруг. Где я? Я лежал не шевелясь, как настороженный зверь, пока окно не приобрело четкую форму в холодном, сером свете. Я понятия не имел, где нахожусь; потом увидел порванную книжку комиксов на журнальном столике и испугался. Все, что я мог бы разглядеть за окном, было размыто густой пеленой пурги.

Иной раз снегопад вызывает такое ощущение, будто вы похоронены заживо. Но тот снег, та тишина, та сумеречная атмосфера — они помогли мне, смягчив шок пробуждения, особенно сильный в то утро. Я лежал, неуклюже скорчившись в кресле, в совершенно незнакомой комнате, под портретами каких-то обиженных кошек и скорбных собак; на диване был еще кто-то; и еще один в другом кресле, напротив меня, закрывший голову рукой. Приглушенный шум машин с заснеженной улицы говорил, что снаружи что-то происходит, несмотря на буран; наша комната жужжала от гула колес, а оконные стекла дрожали в усохшейся замазке.

Ага, понял, вспомнил. Я здесь один; проснулся среди чужих людей в убогой квартире, этот темный народ меня не знает. Снегопад немного улучшил ситуацию, переведя ее в черно-белую гамму и даже придав ей какую-то драматичность. Мутный свет успокаивал, хоть это было скверное место, где никто меня не знал и никому дела не было до того, жив я еще или умер. Я подумал: вот я и вернулся домой. И вспомнил строчку из «Черной весны», которой Генри Миллер подтолкнул меня когда-то уехать из Медфорда: О голый мир, скользкий, тошнотворный, изжеванный в мерзкие лохмотья! Под какой луной лежишь ты, холодно сверкая отраженным светом?

При мысли о том, что наговорил вчера вечером, я съежился от страха; но потом проиграл все заново, увидел их лица — и вспомнил, что они меня даже не слышали. Даже глухие как-нибудь отреагировали бы, присмотрелись пристально, постарались по губам прочитать. А эти были абсолютно безразличны, тупы, эгоистичны. И я был благодарен им за то, что им все равно; за то, что они ничего из рассказанного мной не помнят.

Четверть восьмого. Я провел в этой квартире девять часов и двадцать минут. Я съел здесь два с половиной куска пиццы и выпил три пива. Я потратил на них двадцать два доллара. На длинной стороне журнального столика перед диваном восемнадцать медных гвоздей с узорной шляпкой, а на торце десять; значит, всего должно быть пятьдесят шесть.

Слышно было, как течет вода из крана, потом в соседней комнате кто-то заговорил полушепотом — звук был удивительно похож на журчанье воды, — потом я разобрал слова:

— Я же на работу опоздаю.

Это оказалась Уичи. Зевая, она возилась на кухне, открывала и закрывала холодильник, укладывала в пакет свои видеокассеты.

— До вечера, — сказала Бан-Бан. — Где ж мои ключи?

У двери они поцеловались, что-то сказали друг другу потихоньку. Это был момент непреднамеренной близости, привычной нежности. Я позавидовал им.

— Я тебя люблю, — сказала одна из них.

Я не понял кто; лежал к ним спиной и с тоской вспоминал свою потерянную любовь.