Моя двойная жизнь

Как не похожи были друг на друга эти два человека: Прово — высокий, с развевающимися седыми волосами, напоминавший полишинеля; Сансон — маленький, аккуратненький, чопорный, с сияющими белизной волосами, уложенными плотными завитушками; и тот и другой расчувствовались, решив, видно, взять под покровительство это несчастное, хрупкое и нервное создание, преисполненное несокрушимой веры, ибо оба они знали мою увлеченность работой и то упорство, с каким я непрестанно была вынуждена бороться со своей физической слабостью.

Знали они и то, что мой девиз «Во что бы то ни стало» не был простой случайностью, а появился в результате вполне определенных устремлений. Мама рассказала им, как я выбрала этот девиз в девять лет, приняв вызов кузена и пытаясь перепрыгнуть через ров, преодолеть который не удавалось никому. Я разбила себе лицо, сломала кисть руки, сильно ушиблась. Но пока меня несли, я в ярости кричала:

— Все равно я это сделаю, вот увидите, во что бы то ни стало, пусть только попробуют дразнить меня! И всю свою жизнь я буду делать то, что захочу!

А вечером, когда обескураженная тетя спросила, чего бы мне хотелось, все мое забинтованное тело содрогнулось от радости, и, сразу успокоившись и присмирев, я ответила ей тихонько:

— Мне хотелось бы иметь собственную почтовую бумагу с моим девизом.

И так как мама продолжала настаивать с легкой усмешкой, желая дознаться, что же это за девиз, я с минуту молчала, потом выкрикнула, нарушив напряженную тишину: «Во что бы то ни стало», да с такой силой, что тетя Фор отпрянула, прошептав: «Какой ужасный ребенок!»

Так вот Сансон с Прово напомнили мне эту историю, пытаясь придать мне мужества. Но в ушах у меня звенело, и я ничего не слышала. На сцену меня вытолкнул не кто иной, как Прово, услыхавший реплику, после которой мне следовало выходить.

Я бросилась к Агамемнону, своему отцу, и никак не хотела отпускать его, мне надо было за кого-то держаться. Потом уцепилась за свою мать, Клитемнестру… Промямлила что-то… Покинув сцену я бегом поднялась к себе в гримерную И уже начала лихорадочно раздеваться, когда испуганная госпожа Герар спросила, в своем ли я уме? Я отыграла только первый акт, а их оставалось еще четыре. Тут я почувствовала, что мне и впрямь грозит опасность, если я позволю своим нервам так распускаться. Я вспомнила свой девиз и, глядя в собственные глаза, отражавшиеся в зеркале, приказала себе образумиться, взять себя в руки! И мои нервы, не устояв, решили, видно подчиниться разуму. Я доиграла пьесу до конца. Но была невыразительна.

Мама, читавшая в «Опиньон насьональ» статьи Сарсея[24], послала за мной с раннего утра и сама прочитала мне следующие строки:

«Мадемуазель Бернар, дебютировавшая вчера в „Ифигении“, — высокая, стройная девушка приятной наружности; особенно красива у нее верхняя часть лица. Держится она хорошо и обладает безупречной дикцией. Это все, что можно сказать о ней в настоящий момент».

Обняв меня, мама добавила:

— Он просто глуп, ты была очаровательна.

Она собственноручно приготовила мне чашку кофе со сливками. Я была счастлива, но не совсем.

Когда во второй половине дня явился крестный, он воскликнул:

— Боже мой, бедная моя крошка, до чего же у тебя худые руки!

И в самом деле, в зале, помнится, даже засмеялись. О, я прекрасно это слышала, когда, протянув руку к Эврибату, обратилась к нему со знаменитой строкой, которой Фавар производила огромный эффект, ставший традицией… О, я-то никакого эффекта не произвела, разве что вызвала улыбку своими длинными, тощими руками.

Второй раз я играла Валерию и пользовалась некоторым успехом. Третье мое выступление послужило причиной такого упрека в адрес «Комеди Франсез» все того же Сарсея: