Моя Джомолунгма

Оказывалось, никто из них не мог более десяти минут продержаться на этом нехитром деле. Эта редкая вспышка удали в молчаливом Никифоре манила и обжигала своей недоступностью. Жильцы суетились возле него, а вернее — возле его горячей работы, будто мошка вокруг пылаю-щей головешки.

— Однако силен еще, старый!

— Вот где талант зря пропадает, — ехидно замечал Пашка, Степанихин сын.

— Как это пропадает? — Никифор недоверчиво прищуривался под рыжими бараньими висюльками.

— В колхозе-то своем трудодни лопатой загребал бы…

— А ты пойди попробуй…

— Я что! Я тромбонист. Там этого не оцепят.

— За тебя и здесь не больно дают, — огрызался Никифор. — Разве что на похоронах трешку схватишь.

— Не бойся, с тебя не возьму, за так оттромбоню, — хохотал Пашка. По-соседски. Под Шопена. Хочешь под Шопена? Как выдающегося деятеля.

Никифор зверовато глядел на Пашку, соображая, что значит такое «под Шопена».

— Чего привязался? — вступалась за Никифора тетка Нюня. — Давеча Степаниха жаловалась — опять кто-то в курятнике яйца покрал. Кому же, кроме тебя? Молчал бы уж… Трамбол!

— А хоть бы и я. Не у чужих… А твой, говорят, колхоз обворовал, а потом в город смылся.

— Не гавкай бобиком! — вскидывалась на Пашку тетка Нюня, сразу белея глазами.

Пьяница Никишка, верно, самое всю пьянкой измучил. Но чтоб чужое взял… Брешешь!

Еще в давние времена, в первые годы после войны, пришел в город Никифор из какой-то деревни и осел возле тетки Нюни, тоже вдовой и одинокой женщины. Осел в ее сырой, окнами в тротуар, комнатушке, как-то само собой объявился дворником. Разное про него говорят, но никто так и не знал толком, что подняло этого здорового, ладного в работе мужика с деревенского подворья, что заставило вести эту безликую, полупьяную и полусонную жизнь, наложившую на него отпечаток угрюмого равнодушия ко всему окружающему. Когда Никифора спрашивали по-хорошему, почему бы ему не вернуться в деревню обратно, он махал рукой на такие разговоры:

— Чего там… Отрезанный ломоть к хлебу не прилепишь.

— Не понимаю, из-за чего ссориться, — качал головой Симон Александрович, выкладывавший на полусогнутой руке пирамидку из трех полешек. — Этак о каждом можно несуразного наговорить. У нас одна крыша над головой. Надо ладить.

— То-то и есть, что крыша, — ворчала тетка Нюня. — Эх, подпалить бы с угла! — с недоброй веселостью вдруг восклицала она, оглядываясь на дом.

Дом возвышался во всем великолепии своих живописных задворков. Когда-то это было частное владение Симона Александровича. Добрый Симон Александрович своевременно передал его в коммунальное хозяйство, оставив себе скромную квартиру, и поступил на государственную службу. С первыми жильцами дом стал обрастать пристройками. Каждый что-нибудь прилаживал потихоньку: кухню, чулан, веранду или, если захотелось отдельно от соседа, лестницу. Жильцы сменялись и перестраивались на новый лад. Из кладовой делали кухню. Из веранды — кладовую. Забивали старые окна, прорубали новые. Все эти непрочные прилепки тоже успели обветшать и скособочиться. Летом они еще кое-как скрывались под зеленью дикого винограда и за стебелька-ми повилики, поднимавшейся по бечевкам. Но как только спадали все эти фиговые листки, дом оставался в неприкрытой тесовой серости и своими переходами, дверями, окнами и оконцами напоминал старый, трухлявый пень, изъеденный муравьями.

— Это вы опрометчиво, Анна Алексеевна, — смеялся козелком Симон Александрович, обращая душевный вскрик тетки Нюни насчет «подпалить» в шутку. — Где жить будем?

— «Где, где»… Вон Иван нашел где! И я не барыня.

Все знали, что Иванова жена уже второй год отрабатывает за Ивана положенные часы на кооперативной стройке.

— Теперь уже, любезная Анна Алексеевна, нет расчета вступать в кооператив. Иван Васильевич, между нами говоря, дал маху.

— Это почему же?

— А я вам скажу почему! — Симон Александрович доверительно взял тетку Нюню под локоть. — Дом наш подлежит слому. Так? А сломавшие обязаны предоставить площадь. Зачем же соваться в кооператив, гнуть спину, если и так дадут?

— Не знаю, как там выходит по вашей бухгалтерии, — вырвала локоть тетка Нюня, — а по моей так: выгадывать некогда. Мне жить-то с гулькин нос осталось. Хоть напоследок отдохнуть от вас, иродов! Вот скоро на пенсию иду. Разве с вами отдохнешь? Ведь вы готовы поесть друг друга. Кто куда пошел, да с кем пошел, да что понес… Тьфу!

— Ну, это вы напрасно, напрасно! Люди как люди. А где они лучше?