Моя гениальная подруга

В конце августа, когда этот необыкновенный период моей жизни близился к завершению, в один и тот же день внезапно произошли два важных события. Было 25 августа, я точно запомнила дату, потому что это был мой день рождения. Я встала, приготовила завтрак, а когда все сели за стол, объявила: «Сегодня мне исполняется пятнадцать лет». Еще не договорив, я вспомнила, что Лиле пятнадцать исполнилось одиннадцатого августа, но я так увлеклась своими новыми переживаниями, что забыла об этом. По традиции мы отмечали только именины и не считали день рождения праздником, но Сарраторе и Нелла настояли, что надо устроить вечеринку. Я обрадовалась. Они пошли собираться на пляж, а я стала убирать со стола, и тут явился почтальон.

Я выглянула в окно. Почтальон сказал, что у него письмо для Греко. Я с колотящимся сердцем побежала вниз. Родители не могли мне написать. Значит, письмо от Лилы? Или от Нино? Письмо было от Лилы. Я надорвала конверт, и из него выпало пять листков, заполненных убористыми строчками. Я с жадностью читала написанное, но почти ничего не понимала. Сегодня это может показаться странным, но дело обстояло именно так: я не сразу смогла вникнуть в содержание письма, потому что слышала голос Лилы. С первых строк мне вспомнилась «Голубая фея» — единственный ее текст, который я читала раньше, не считая сочинений в начальной школе, но только теперь я сообразила, что именно мне тогда так в нем понравилось. Письмо, как когда-то «Голубая фея», поразило меня тем, что за написанными словами звучал голос Лилы. В отличие от меня, в отличие от Донато Сарраторе с его статьями и стихами, в отличие от многих писателей, книги которых я читала, она не просто выстраивала грамматически безупречные фразы. Главное, что в ее тексте не было ни следа неестественной вычурности, свойственной письменной речи. Я читала и в то же время видела Лилу и слышала ее. Интонации этого голоса, скрытого в строчках, потрясли меня больше, чем наши разговоры с глазу на глаз: они были очищены от заминок, неизбежно возникающих в устной речи, в них ощущалась какая-то живая упорядоченность, достойная, как мне казалось, мыслей, которым посчастливилось родиться в голове Зевса, а не Греко и Черулло. Мне было стыдно за свои ребяческие письма, за их излишнюю восторженность, за глупость, за наигранную радость и боль. Что подумала обо мне Лила? Я с презрительной обидой вспомнила словесника Джераче, поставившего мне девять по итальянскому — зачем он ввел меня в заблуждение? Из-за этого письма я впервые — в свой пятнадцатый день рождения — почувствовала себя мошенницей. Школа подпитывала мои иллюзии, доказательством чему служило письмо Лилы.