Моя гениальная подруга

Лила снова вернулась к этой теме, но не так, как в начальной школе. Она сказала, что в детстве мы ничего не знали и поэтому ничего не понимали, что в нашем квартале все – каждый камень, каждая доска, каждый предмет – существовало задолго до нас, но мы росли, не задумываясь об этом. И не только мы. Ее отец тоже делал вид, будто раньше ничего не происходило. Как и ее мать, и моя мать, и мой отец, и даже Рино. Но ведь в колбасной лавке Стефано раньше была столярная мастерская, принадлежавшая отцу Паскуале Пелузо. И дон Акилле все свои деньги заработал раньше. Как и Солара. Она провела эксперимент на своих родителях. Они ничего не знали и ни о чем не хотели говорить. Ни про фашизм, ни про короля. Как будто не было ни насилия, ни притеснений, ни эксплуатации. Они ненавидели дона Акилле и боялись Солара, но прятали свой страх и продолжали нести свои деньги сыну дона Акилле и Солара, и нас отправляли к ним же. Они голосовали за фашистов и монархистов, потому что так хотелось Солара. Они считали, что все, что было раньше, кануло в прошлое и ради спокойной жизни на нем надо поставить крест, но на самом деле они все еще жили в этом прошлом, среди вещей, которых больше не существовало, и нас тянули туда же.

Разговор о том, что было «до нас», поразил меня даже больше, чем наши мрачные летние беседы. Все рождественские каникулы мы проговорили: в мастерской, на улице, во дворе. Мы открывали друг другу душу целиком, без утайки, и нам было хорошо.

19

В то время я чувствовала себя сильной. В школе дела у меня шли прекрасно, я докладывала учительнице Оливьеро о своих успехах, и она меня хвалила. Каждый день мы виделись с Джино, прогуливались до бара «Солара», он покупал пирожное, мы делили его на двоих и возвращались назад. Иногда мне даже казалось, что теперь Лила зависит от меня, а не я от нее. Я выбралась за пределы квартала, училась в гимназии, общалась с ребятами, которые изучали латынь и греческий, а не с каменщиками, механиками, сапожниками, продавцами овощей и колбасниками, как она. Когда она рассказывала мне о Дидоне, о своем методе запоминания английских слов, о третьем склонении или предположениях, которые возникали у нее после встреч с Паскуале, я все чаще замечала в ней некоторую неловкость, как будто она испытывала потребность доказывать, что способна беседовать со мной на равных. Наконец, когда однажды днем она не без колебаний решилась показать мне, как далеко они с Рино продвинулись в своей затее с ботинками, меня впервые не посетило чувство, что я изгнана из того волшебного мира, в котором обитает она. Напротив, у меня мелькнула мысль, что они с братом просто стеснялись обсуждать со мной такую чепуху.

А может, я сама начала ощущать свое превосходство над ними. Пока они рылись в кладовке и доставали сверток, я с фальшивым воодушевлением подбадривала их. Но ботинки, которые они мне продемонстрировали, действительно оказались необыкновенными. Сорок третьего размера, как у Рино и Фернандо, коричневые, точно такие, какими я помнила их по рисунку Лилы, легкие и элегантные. Никогда и ни на ком я не видела похожих ботинок. Они дали мне их потрогать, твердя, какие они качественные, и я принялась восторженно расхваливать их творение. «Пощупай вот здесь, – говорил Рино. – Что, чувствуешь, где шов?» – «Нет, – отвечала я, – не чувствую». Он забирал у меня ботинки, гнул их и растягивал, показывая, какие они прочные. Я все повторяла, что они молодцы, – как учительница Оливьеро, когда старалась нас поощрить. Но Лила, похоже, была недовольна. Чем старательнее Рино перечислял достоинства ботинок, тем больше недостатков она в них находила: «Папа сразу заметит, где мы напортачили». Потом она на полном серьезе предложила: «Давай испытаем их водой». Брату эта идея явно не понравилась, но Лила все равно налила в таз воды, сунула руку в ботинок и пошлепала им по воде, как будто шла по луже. «Все бы ей бы в игрушки играть», – проворчал Рино голосом старшего брата, утомленного ребяческими выходками младшей сестры. Но как только Лила вытащила ботинок из таза, взволнованно спросил:

– Ну что?

Лила сняла ботинок с руки, потерла пальцы друг о друга и подставила ему ладонь:

– Сам потрогай.

Рино протянул руку:

– Сухо.

– Влажно.

– Тебе кажется. Потрогай, Лену́.

Я потрогала:

– Чуточку влажновато.

Лила скривилась:

– Видишь? Всего минуту были в воде и уже промокли. Так не пойдет. Придется опять все отклеивать, распарывать и перешивать.

– Какого черта? Из-за какой-то капли воды?

Рино пришел в бешенство. Не просто разозлился, а впал в ярость. Лицо у него покраснело, под скулами заходили желваки, и, не сдержавшись, он разразился проклятиями. Он кричал, что так они никогда не доведут дело до конца, что во всем виновата Лила, которая сначала помогала ему, а теперь только ругает, что он не собирается всю жизнь торчать в этой поганой дыре, быть на подхвате у отца и смотреть, как другие богатеют. Потом он схватил железную болванку и замахнулся на сестру: если бы он ее ударил, точно убил бы.