Моя хирургия. Истории из операционной и не только

А из больницы шагали те, кто уже отработал. Конечно, они шли по-другому: сверху хорошо была видна понурость их плеч, нерешительность шага — вялость движений, какая приходит вместе с усталостью. Им, отдежурившим ночь, ты был благодарен еще больше: ведь сотни больных могли, как и ты, стоять сейчас возле окна, прохаживаться по коридорам или даже перешучиваться с медсестрами — в том числе и потому, что дежурная смена отдала вам часть своей жизни. Ты, может быть, и еще постоял бы возле окна — уж очень нечасто в больнице тебе выпадала роль праздного наблюдателя, — но в дальнем конце коридора, у лифта, слышался лязг дверей, стук колес — и до тебя доносился сытный запах рисовой каши. Да, то гремела тележка буфетчицы, и близился завтрак, апофеоз больничного утра. Ведь до него, завтрака, еще нужно было дожить, и не всем, кто ночевал здесь вместе с тобой, выпадала такая удача. Вон тот, к примеру, кто лежал под простыней на холодной каталке, в закутке возле лифта — на его голой лодыжке виднелась бирка из красной клеенки, — он уже никогда не попросит порцию утренней каши.

Но, как ни странно, присутствие смерти никогда не влияло на мой аппетит. Напротив, я чувствовал: чтобы бороться и жить, мне как раз нужен некий «боезапас» — например, эта горка разваристо-дымного риса, которую буфетчица щедро швырнула половником в мою тарелку.

Халат

Признаться, к халату как к повседневной одежде врача я отношусь довольно-таки прохладно. Для активно работающего хирурга белый халат неудобен. Его полы мало того что вечно мешаются и задевают стойки капельниц, спинки кроватей или дверные косяки — так они еще быстро оказываются то в брызгах крови, то в желтых пятнах фурацилина, то в разводах чернил авторучки. И халат быстро мнется, если в нем множество раз на дню сесть в кресло или прилечь на диван — чтобы вскоре вскочить и куда-то бежать. Нет уж, оставим белоснежные эти халаты профессорам или главным врачам — да героям романтических фильмов про медицину. Пусть там, в кино, доктор вдохновенно шагает по коридору, пусть полы его халата разлетаются, словно белые крылья, пусть впереди его ждет чья-то очередная спасенная жизнь — а в белоснежную спину смотрят глаза восхищенной влюбленной красавицы (медсестры или пациентки — решит режиссер).

Нам же, простым работягам, привычней просторные штаны и рубаха с короткими рукавами. Я не знаю одежды удобнее: именно в ней переход от безделья (жаль, что короткого) в кресле или на диване к пробежке в приемное совершается так же естественно-просто, как вдох вслед за выдохом. Не нужно ничего ни расстегивать, ни застегивать, ни снимать-надевать: вскочил, потом лег, потом снова вскочил — и все в том же костюме. В них мы порою и спим на дежурствах: если, конечно, нам удается вздремнуть.

Халаты бывают не только кипенно-белые и хрустящие каждой накрахмаленной складкой. Нет, есть халаты другие — те, в которых мы оперируем. Белые они, только пока совсем новые; но уже через десяток стирок и стерилизаций в сухожаровых шкафах операционные халаты приобретают душевный и теплый, чуть желтоватый оттенок. А теплеют они не только на вид, но порой и на ощупь: когда операции идут одна за другой, халаты в биксах не успевают остыть — и продеваешь свои еще влажные руки в теплые и неохотно разлипающиеся рукава халата с чувством, будто принимаешь в объятия старого друга и ощущаешь его живое тепло.

Но, как ни ласков кажется стерильный халат — он вместе с тем всегда строг. Это вам не персидский халат с кистями, в котором когда-то русские баре выходили к домашним, чтобы потрепать по затылкам детей, ущипнуть за щечку жену да с удовольствием хлопнуть рюмку-другую настойки перед обедом. Нет, наш халат отгоняет саму мысль о неспешности, холе и неге. Уже то, что завязки его рукавов при помощи сестринских пальцев охватывают твои запястья, а пояс, завязанный санитаркой, поджимает живот — одно это мобилизует тебя. Если только что в раздевалке, нырнув в безразмерные полотняные порты и рубаху, ты чувствовал, что наконец-то стал тем, кто ты есть (только в бане, совсем обнажившись, ты настолько же возвращаешься к себе самому), — то теперь, облачившись в стерильный халат, ты становишься словно другим человеком. С этой минуты твои личные мысли, желания, чувства уже не имеют значения — или, вернее, они допустимы настолько, насколько относятся к делу. В каком-то смысле, надев халат, ты потерял себя прежнего — и превратился в кого-то другого. Дело даже не в том, что ты стал собранней, что твой голос звучит повелительней, а движения сделались четче; но само направление жизни ты переводишь с себя — на другого. Тебя самого словно больше и нет в этой гулкой кафельной зале, под многоглазым внимательным взглядом сияющей лампы, над узким столом, где лежит обнаженное тело. И ты не всегда понимаешь: чья же это рука — непривычно изящная, тонкая, облитая желтой резиной перчатки — взяла скальпель и провела им по коже больного?

Черная лестница