Моя хирургия. Истории из операционной и не только

И смешно сказать, но, оказываясь вне больницы, вне ее напряженно-тревожной и вместе с тем радостно-бодрой атмосферы, мы почти задыхались от скуки. Так глубоководные рыбы, извлеченные на поверхность, начинают ловить пустой воздух жабрами: им не хватает того давления глубины, в котором они привыкли существовать. Вот и нам, вне больницы и хирургии, недоставало давления и напряжения жизни: без привычной работы все казалось каким-то пустым и ненужным, глупым и мелким.

Зато с каким счастьем — и, как ни странно, чувством глубинного облегчения и успокоения — мы наконец возвращались в больницу! Мы не просто входили в нее — а вот именно что погружались в ее напряженный и полный жизни поток. Каким-то мистическим образом все, что лежало вне этих стен, за больничной оградой — то есть город, страна и весь мир, — словно переставало для нас существовать. Мир сужался — но одновременно и расширялся — до размеров больницы, потом до размеров операционной — а потом до границ этой раны, в которой твои руки что-то делали и которая с каждой минутой представлялась все более сложной и бесконечной…

Я

В самом деле: а кто я такой? Ведь моя жизнь уже, очевидно, клонится к закату, и если я не отвечу себе самому на этот вопрос — получится, что я жил как бы зря. Вот, допустим, приблизишься к тем самым вратам, что сделаны, как пишет евангелист Иоанн, из цельных жемчужин, тебя спросят: «А ты, братец, кто?» — и что ты ответишь? Нет уж, лучше обдумать ответ заранее, пока жив: неизвестно, дадут ли подумать о жизни, когда она кончится?

И вот странное дело: когда я был юношей и жизнь лежала передо мной, как еще незнакомое и необозримое поле, — уже в те ранние годы я воображал себе не столько то, кем я хочу быть в ней, сколько то, каким хочу стать, прожив жизнь, оставив житейское поле за своей, к тому времени утомленно согбенной спиной. Так школьник или студент мечтает, конечно, не об экзаменах как таковых — это пора всегда и у всех хлопотливая и напряженная, — а о том времени, когда экзамены останутся позади и можно будет облегченно вздохнуть: худо ли, бедно ли, но я их все-таки сдал. И самой заветной мечтой из всех, какие в юности приходили ко мне, — точнее, тем образом, в какой я мечтал воплотиться, прожив жизнь, — был образ совершенно определенный, описанный очень короткою фразой: «измученный старый хирург». Причем в этой формуле были важны все три ее составляющие: ни одной из них нельзя было опустить, не утеряв при этом полноты и гармоничности образа. Да, мой образ-мечта (современный психолог сказал бы «гештальт») должен был быть непременно хирургом — потому что я не знал тогда, как не знаю и ныне, дела более достойного, нужного и интересного, чем хирургия. Затем, этот хирург должен был быть непременно измучен: во-первых, это говорило бы о том, что он много работал — а значит, прожил жизнь не зря. И потом, измученность хирургической жизнью снимала бы многие из упреков и угрызений совести: ведь она уже есть своего рода искупление грехов. Ну а старым он должен был быть потому, что только старик уже почти никому ничего не должен — и может, как сдавший экзамен студент, облегченно вздохнуть. Долги отданы, дела сделаны, и груз жизни почти доставлен в пункт назначения: как же не радоваться долгожданному облегчению?

Этот измученный старый хирург представлялся мне часто в мечтах и в снах, когда мне самому было каких-то пятнадцать иль двадцать лет, — и казалось, что до желанного образа мне никогда не дожить. Но мечты, как ни странно, сбываются. И вот, год примерно назад, посмотрев утром в зеркало, я встретил измученный взгляд старика с совершенно седой бородой. Потом я вспомнил, что этот старик еще и хирург; и трудно передать чувство покоя и облегчения, охватившее меня в тот момент, когда я подумал: «Господи, ну наконец-то! Наконец я стал тем, кем хотел стать всю жизнь, — измученным старым хирургом…»

На этой радостной ноте можно было бы и завершить эту книгу. Действительно: о чем писать после того, как мечта жизни сбылась?

Но писать есть о чем — пусть и в будущих книгах. Дело в том, что я чувствую: жизнь, как она есть сама по себе, неудержимо проваливается в бездну беспамятства и пустоты. Вот, скажем, мои тридцать три года работы хирургом: казалось бы, ничего не могло быть полней и богаче тех лет, проведенных в трудах и тревогах, в бессонных ночах, в непрерывной борьбе с чьей-то смертью и собственной немощью. Но сейчас, когда я ушел из больницы, где проработал почти всю жизнь, мне порой кажется: это все было сном. Причем сном, который гаснет и забывается так стремительно-быстро — такова участь всех сновидений, — что скоро даже я сам не смогу ничего различить в тумане, каким все плотнее затягивается прошлое. По этой причине, пока я живу — я еще и пишу. Я пишу, в сущности, чтобы убедить самого себя в том, что действительно жил — и в моей жизни было то, что в ней было.