Моя купель

Снова принялась расталкивать артиллеристов. Толкала изо всех сил, зажимала носы, и, хоть убей, ни один даже головы не поднял. Поведет носом из стороны в сторону — и опять храп со свистом, жутко слушать...

Наконец послышались шаги матери. Таня осмелела, подошла к упавшему у порога человеку. Остановилась перед ним и мать. Ей, вероятно, тоже показалось, что в избу ввалился пьяный немец из числа тех, что были вышиблены из села позавчера. В таком случае надо обязательно поднять артиллеристов. Но, присмотревшись, сказала:

— Погоди, дочка, с ним случилось неладное.

— А чей он, наш или не наш? — спросила Таня.

— Наш, — ответила мать. — Автомат немецкий, а пуговицы на хлястике шинели, видишь, наши, со звездочками.

— А вдруг он умер? — прошептала Таня, когда мать нагнулась над человеком и стала ощупывать его голову, лоб, лицо.

— Нет, жив, дышит, — сказала она и, помолчав, заключила как бы про себя: — Ясно, знакомое дело.

— Что ясно? — не поняла Таня, помогая матери тянуть непосильную ношу от порога. — Почему он упал?

— Голодный обморок... Чаю и хоть крошку сахару найди.

Таня со вчерашнего утра хранила подарок командира стрелковой части, прошедшей здесь раньше артиллеристов, — бурый брикет какой-то сладости. Хранила для больной дочки учителя, что ушел с Таниным отцом в партизаны. Девочка живет в погребе у сторожа сгоревшей школы на той стороне оврага, и Таня никак не могла выбрать время сбегать туда. А сейчас перед ней лежал человек в голодном обмороке.

— Вот, — сказала Таня, подавая матери стакан горячей воды и часть брикета, который она разделила пополам.

Утром, чуть свет, проснувшиеся артиллеристы, увидев спящего среди них человека с бледным лицом и дергающимися во сне бровями, быстро поднялись. Будто пружины подкинули их на ноги. Заспешили, засуетились, молчком, на цыпочках. Старший из них встал перед спящим, поправил ремень на шинели, хотел что-то сказать, но не осмелился. Посмотрел лишь виновато на своих товарищей:

— Он за нами пришел.

— Откуда?

— Оттуда, где нас ждут. Там, видно, люди кровью исходят, а мы тут вылеживаемся.

— Попадет?

— Проснется — своей рукой расстреляет!

Артиллеристы, как по команде, выскочили из избы. Даже завтракать не стали. Провиант к завтраку остался нетронутым. Он лежал посредине стола, под скатертью. Это Таня прикрыла его от своих глаз еще ночью.

Вскоре возле избы загудели машины с орудиями и ящиками со снарядами. Таня смотрела в окно и не понимала, почему так поспешно поднялись артиллеристы. И рассудила по-своему: отдохнули — и пошло дело. К тому же за ночь подморозило и дорога стала лучше. Нет, видно, ночью с этим человеком свежие силы сюда подошли...

Когда машины с орудиями удалились, Таня присела к столу. Оставшийся в избе человек проснулся, открыл глаза, осмотрелся.

— Извините, — сказал он, — где я нахожусь?

— У нас, — ответила Таня.

— Где — у вас? Как называется это место?

— Село Хомутовка.

— Хомутовка. — Он помолчал, подумал, скупо улыбнулся. — Спасибо.

— А ты чей будешь-то? — спросила его Танина мать.

— Чей? Свой!

— Видим, что свой. Всю ночь стонал... Думали, умирать собрался.

— Умирать?.. — Он опять улыбнулся и, поднимаясь, ответил: — Умирать рановато, дела есть дома.

— Где твой дом-то? Небось отец, мать ждут, а ты вот тут чуть ноги не протянул.

— Дом у меня — армия. Родных — отца и мать — не помню, а та женщина, что усыновила меня еще в детстве, пожалуй, не ждет.

— Так уж и не ждет! Вспоила, вскормила сызмалу, а ты так говоришь!

— Кажется, погибла она...

Он вышел на улицу, умылся снегом и вернулся. Голубые глаза заискрились, светлый чуб улегся вьющимися прядями на правой стороне лба. Красивый и, видно, очень сильный человек. В петлицах по три малиновых квадратика — старший лейтенант. Под правым глазом розовела ямка, вроде вдавленной вишенки. Губы улыбались, а в глазах какая-то грустинка.

— Долго стояли здесь немцы? — спросил он.

— Дольше вечности, — ответила Танина мать и, помолчав, пояснила: — В горе каждый час годом кажется, вот и посчитай, как долго мы вас ждали.

— Посчитал.

— Вижу, не первый раз подсчитываешь, потому и упал на пороге. Хватит тебе вокруг стола ходить, садись и ешь. Это для тебя оставлено.

В центре стола лежали надрезанная буханка хлеба, открытая банка тушенки, большой комок сахару, несколько селедок и котелок перловой каши.

— И для меня, и для вас, — ответил он, глядя на Таню (девочка никак не могла справиться с собой, чтобы отвести свой взгляд в сторону от стола). — Садитесь и вы.

— Спасибо, мы сыты, — сказала Таня.

— У нас еще картошка есть и бураки сохранились, — объяснила мать.

В избу вошла соседка, молодая краснощекая женщина.

— Что же это творится, Митрофановна? — сказала она, едва перешагнув порог. — Какие хорошие люди отдыхали у нас, артиллеристы, одно загляденье, только усталые очень. И вот какой-то бес разогнал их чуть свет, отдохнуть не дал.

— Никто их не разогнал, они сами понимают, где им надо быть, — мягко возразила Митрофановна.

Соседка окинула взглядом сидящего за столом человека и, взяв Таню под руку, прошмыгнула под занавеску в кухонный угол.