Моя кузина Рейчел

— Да, — сказал я, беря чистый лист бумаги, — он писал мне.

— Эмброз писал вам? Но я просила его не делать этого. Я боялась, что вы неправильно его поймете и почувствуете себя в некотором смысле ущемленным. С вашей стороны это было бы вполне естественно. Он обещал сохранить завещание в тайне. Ну а потом случилось так, что оно утратило всякое значение.

Ее голос звучал глухо, монотонно. В конце концов, когда хирург зондирует рану, то страдалец, возможно, вяло говорит ему, что не чувствует боли. «Но женщина чувствует глубже», — написал Эмброз в письме, которое теперь погребено под гранитной плитой. Царапая пером на бумаге, я увидел, что вывожу слова: «Утратило значение… утратило значение…»

— В результате, — сказал я, — завещание так и не было подписано.

— Да. Эмброз оставил его таким, каким вы его видите.

Я кончил писать. Сложил завещание и снятую с него копию и положил их в нагрудный карман, где днем лежало письмо Эмброза. Затем я подошел к Рейчел и, обняв ее, крепко прижал к себе, не как женщину, а как ребенка.

— Рейчел, почему Эмброз не подписал завещание? — спросил я.

Она не шелохнулась, не попыталась отстраниться. Только рука, лежавшая на моем плече, вдруг напряглась.

— Скажите, скажите мне, Рейчел…

В ответ, словно издалека, прозвучал слабый голос, едва уловимым шепотом коснувшийся моего слуха:

— Не знаю и никогда не знала. Мы больше не говорили о нем. Наверное, поняв, что я не смогу иметь детей, он разуверился во мне. В его душе угасла какая-то вера, хотя сам он и не сознавал этого.

Стоя на коленях перед креслом Рейчел и обнимая ее, я думал о письме в записной книжке под гранитной плитой, письме с теми же обвинениями, хоть и выраженными другими словами, и задавал себе мучительный вопрос: как могли два любящих человека настолько не понимать друг друга, что даже общее горе не помешало их взаимному отчуждению? Видимо, в самой природе любви между мужчиной и женщиной есть нечто такое, что ввергает их в душевные муки и подозрительность.

— Это вас огорчило? — спросил я.

— Огорчило? А как вы думаете? Я просто голову потеряла.

Я представил себе, как они сидят на террасе перед виллой, разделенные странной тенью, сотканной из их собственных сомнений и страхов, и мне казалось, что эта тень вырастает из такого далекого прошлого, которое разглядеть невозможно. Быть может, не сознавая своего недовольства и размышляя о ее жизни с Сангаллетти и еще раньше, Эмброз обвинял ее за то, что все эти годы она провела не с ним; а Рейчел с такой же обидой и негодованием думала, что утрата ребенка неизбежно повлечет за собой утрату любви мужа. Как же плохо понимала она Эмброза! Как мало знал он ее! Я мог рассказать Рейчел о содержании письма, лежащего под плитой, но мой рассказ к добру бы не привел. Отсутствие взаимопонимания между ними коренилось слишком глубоко.

— Так что, завещание не было подписано всего лишь по оплошности?

— Если угодно, называйте это оплошностью, — ответила она, — теперь это не имеет значения. Но вскоре его поведение изменилось, и сам он изменился. Начались эти ужасные головные боли, от которых он почти слепнул. Несколько раз они доводили его до неистовства. Я спрашивала себя, нет ли тут моей вины. Я боялась.

— И у вас совсем не было друзей?

— Только Райнальди. Но он не знал того, о чем я рассказала вам.

Это холодное, строгое лицо, узкие пронизывающие глаза… я не винил Эмброза за недоверие к этому человеку. Но как Эмброз, будучи ее мужем, мог так сомневаться в себе? Конечно же, мужчина знает, когда женщина любит его. Хотя, возможно, это и не всегда удается определить.

— А когда Эмброз заболел, вы перестали приглашать Райнальди к себе?

— Я не смела, — ответила она. — Вам никогда не понять, каким стал Эмброз, и я не хочу об этом рассказывать. Прошу вас, Филип, не спрашивайте меня больше ни о чем.

— Эмброз подозревал вас… но в чем?

— Во всем. В неверности и даже в худшем.

— Что может быть хуже неверности?

Она вдруг оттолкнула меня, встала с кресла и, подойдя к двери, распахнула ее.

— Ничего, — сказала Рейчел, — ничего на свете. А теперь уйдите и оставьте меня одну.

Я медленно поднялся и подошел к ней.

— Простите меня. Я вовсе не хотел рассердить вас.

— Я не сержусь, — сказала она.

— Никогда, — сказал я, — никогда больше я не буду задавать вам вопросов. Те, что я задал сегодня, были последними. Даю вам торжественное обещание.

— Благодарю вас, — сказала она.

Лицо ее было утомленным, бледным; голос звучал бесстрастно.

— У меня была причина задать их, — сказал я. — Через три недели вы ее узнаете.

— Я не спрашиваю вас о причине, Филип. Уйдите. Вот все, о чем я вас прошу.