Моя кузина Рейчел

Его глаза неотступно следили за ее движениями по комнате, и я молил небеса, чтобы она села. Кресло, в котором она обычно сидела, стояло несколько поодаль от зажженных свечей, и ее лицо оставалось бы в тени. Ей вовсе незачем было ходить по комнате, разве что из желания показать платье. Я пододвинул кресло к свету, но она так и не села.

— Представьте себе, Филип, синьор Райнальди провел в Лондоне целую неделю и не написал мне, — сказала она. — Я в жизни так не удивлялась, как в ту минуту, когда Сиком доложил, что он здесь.

Она улыбнулась ему, он пожал плечами.

— Я надеялся, что удивление, вызванное внезапностью моего появления, усилит вашу радость, — сказал он. — Неожиданное может быть восхитительным и наоборот — все зависит от обстоятельств. Помните, как в Риме мы с Козимо заявились к вам, когда вы одевались, чтобы отправиться на бал к Кастеллуччи? Вы были немало раздосадованы на нас.

— Ах, у меня была на то причина! — рассмеялась она. — Если вы забыли, я не стану напоминать.

— Я ничего не забыл, — возразил он. — Я помню даже цвет вашего платья. С янтарным отливом. И еще: Бенито Кастеллуччи прислал вам цветы. Я заметил его визитную карточку, а Козимо нет.

Войдя в гостиную, Сиком объявил, что обед подан, и Рейчел, все еще смеясь и напоминая Райнальди разные забавные римские случаи, повела нас через холл в столовую. Никогда не чувствовал я себя таким лишним. Они продолжали разговаривать о разных местах, людях; Рейчел время от времени протягивала ко мне руку через стол, как делала бы это, будь на моем месте ребенок, и говорила: «Филип, дорогой, вы должны простить нас. Я так давно не видела синьора Райнальди», а он тем временем смотрел на меня своими темными, глубоко посаженными глазами.

Несколько раз они переходили на итальянский. Он о чем-то рассказывал ей и вдруг, не находя слова, с извиняющимся видом отвешивал мне поклон и продолжал фразу на своем родном языке. Она отвечала ему по-итальянски, и, пока она говорила, а я слышал незнакомые слова, которые лились с ее губ быстрее, чем английские, мне казалось, что лицо ее преображается и вся она становится более оживленной, более пылкой, но вместе с тем более жесткой и ослепительной, что мне вовсе не нравилось.

Мне казалось, что эта пара чужая за моим столом, в моей обитой деревянными панелями столовой; их место в Риме, во Флоренции, в окружении прислуживающей им льстивой смуглолицей челяди, среди блестящего, чуждого мне общества, болтающего на непонятном мне языке. Не следует им быть там, где Сиком шаркает по полу кожаными подошвами, а одна из молодых собак чешется под столом. Я, сгорбившись, сидел на стуле — полная противоположность увлеченным собеседникам, призрак смерти на обеде в собственном доме, и, дотягиваясь до грецких орехов, колол их в руках, чтобы отвести душу. Рейчел осталась сидеть за столом, когда после трапезы мы принялись за портвейн и коньяк. Точнее, принялся Райнальди, поскольку я не притронулся ни к тому, ни к другому, а он воздал должное обоим.

Из портсигара, который, оказалось, был при нем, он достал сигару, закурил и, пока я раскуривал трубку, рассматривал меня с выражением снисходительности на лице.

— По-моему, все молодые англичане курят трубку, — заметил он. — Причина, видно, в том, что это способствует хорошему пищеварению, но, как мне говорили, вредит дыханию.

— Как и коньяк, — ответил я, — который к тому же вредит еще и голове.

Я неожиданно вспомнил бедного Дона, теперь лежащего в земле; когда он был помоложе, то при встрече с собакой, которая ему почему-либо особенно не нравилась, он ощетинивался, поднимал хвост, подпрыгивал и вцеплялся ей в глотку. Теперь я понимал, что́ он должен был чувствовать в такие моменты.

— Извините нас, Филип, — поднимаясь со стула, сказала Рейчел. — Синьору Райнальди и мне надо многое обсудить. Он привез бумаги, которые я должна подписать. Лучше всего это сделать в моем будуаре. Вы к нам присоединитесь?

— Думаю, нет, — ответил я. — Я целый день не был дома, и в конторе меня ждут письма. Желаю вам обоим доброй ночи.

Она вышла из столовой, он последовал за ней. Я слышал, как она и он поднимались по лестнице. Когда молодой Джон пришел убирать со стола, я все еще сидел в столовой.