Читаем Моя мадонна / сборник полностью

А Вяземский, улыбаясь, говорит друзьям, что Елизавете Михайловне можно простить ее проказы уже только потому, что она сумела воспитать дочерей любящих и уважающих ее. А семью сумела создать на редкость дружной. И он цитирует стихи Владимира Соллогуба, посвященные Елизавете Михайловне:

Вам холод света не знаком,И странно кажется, не скрою,Что, в заблуждении святом,Вы так неопытны душою,Хотя так опытны умом!

От себя добавляет:

— Дружба в ней возвышается до степени доблести.

Влюбленная дружба

Назавтра, после приема у Хитрово, Долли с утра маялась головной болью. Ее единственным визитером в этот день был Вяземский. А в его обществе она обычно забывала все болезни.

Вяземский любит говорить о себе. Но говорит всегда интересно и к месту. Долли убеждена, что половина того, что он говорит, уже давно продумана, а может быть, и записана им. Долли с удовольствием его слушает.

В этот день Вяземский в ударе, и Долли не перебивает его горячую речь.

— С тех пор, что помню себя, во мне появлялись и копошились какие-то неосознанные зародыши, литературные и авторские. Например, во время оно «Московские ведомости» выходили два раза в неделю, по средам и субботам. Я всегда караулил их появление в доме нашем и с жадностью кидался на них. Но искал я не политических известий, а стихотворений, которые изредка печатались. Более всего привлекали меня объявления книгопродавцов о выходящих книгах… В детстве я учился лениво и рассеянно. Рано начал писать стихи. Первоначально они были французские…

— Насколько я помню, вы учились в двух учебных заведениях? — перебила Долли.

— Да, первоначально отдали меня в Иезуитский пансион, а затем в пансион при Педагогическом институте.

— А возвратившись, уже юношей, вы застали завсегдатаями вашего дома Карамзина, Василия Львовича Пушкина, юношу Жуковского, Дмитриева, — говорит Долли. — Видите, как я изучила вашу биографию! А еще я знаю, как император Николай I сказал по поводу вашего неучастия в декабрьском восстании: «Отсутствие имени его в этом деле доказывает только, что он был умнее и осторожнее других».

— Благодарю, дорогой друг, — улыбается Вяземский, — но все же мне сегодня хочется еще кое-что добавить. Я был между двух огней: отец хотел видеть во мне математика; Карамзин боялся увидеть во мне плохого стихотворца… «Берегись, — говаривал он, — нет никого жалче и смешнее худого писачки и рифмоплета».

— И как вы все же сделались поэтом?

— Помню, в 1816 году Александр Тургенев давал вечер в честь Карамзина. Все арзамасцы были налицо. Хозяин вызвал меня прочесть кое-что из моих стихотворений. Выслушав их, Карамзин сказал мне: «Теперь уже не буду отклонять вас от стихотворства. Пишите с богом». И Крылов, который был здесь, порадовал меня хорошим отзывом. Жребий брошен. С тех пор я признал себя сочинителем. А Пушкин встретил меня неласково. Вот как он обо мне писал: «Читал сегодня послание князя Вяземского (видно, он сердит, что величает меня княжеством!) к Жуковскому, напечатанное в „Сыне отечества“ в тысяча восемьсот двадцать первом году. Смелость, сила, ум и резкость, но что за звуки! Кому был Феб из русских ласков… Неожиданная рифма Херасков не примиряет меня с такой какофонией». А Пушкин, оказывается, просто рассердился на меня за то, что я сказал, что язык наш рифмами беден. «Как хватило в тебе духа, — сказал он мне, — сделать такое признание?» Оскорбление русскому языку он принимал за оскорбление личное. Между тем если Карамзин и Пушкин бывали ко мне строги, то порою бывали и милостивы. Они нередко сочувствовали плодам пера моего. Драли меня за уши, но гладили и по головке.

Долли смеется.

— Но Карамзин прежде всего историк. Я к его стихам совершенно равнодушна.

— Вот тут уж, позвольте, милая Долли, не согласиться с вами, — возразил Вяземский. — До Карамзина стих был напряженный, надутый. Поэзия наша, за исключением Державина, была отвлеченной, равнодушной. С Карамзиным родилась поэзия чувства, любви к природе, нежных оттенков мыслей и впечатлений — словом, родилась поэзия внутренняя, задушевная. В ней впервые отразилась не одна внешняя обстановка, но в сердечной исповеди сказалось, что сердце чувствует, любит, таит и питает в себе. Из этого, пока еще согласен я, довольно скромного родника пролились и прозвучали позднее обильные потоки поэзии Жуковского, Батюшкова, Пушкина, оплодотворившей нашу поэтическую почву. Разве можно, например, не полюбоваться красотой такого живописного стиха:

Глас твой божественный часто внимаю,Часто сквозь облако образ твой вижу,Руки к нему простираю,Облако, воздух объемлю.

Долли пожала плечами и усмехнулась.

А Вяземский, заметив это, нравоучительно сказал:

Перейти на страницу:

Все книги серии Моя мадонна

Моя мадонна / сборник
Моя мадонна / сборник

Продолжает серию «Я люблю Пушкина» книга Агнии Кузнецовой (1911–1996) «Моя мадонна», посвященная уникальным событиям жизни Натальи Николаевны Гончаровой.Агния Кузнецова — русская писательница, большую часть своей прозы посвятившая теме взросления и становления характера человека — детям и юношеству, родилась в Иркутске в семье белого офицера Александра Кузнецова. В наследство писательнице достались дневники ее прадеда, знавшего Наталью Николаевну Гончарову и ее семью, так как до получения вольной он был крепостным у графа Григория Строганова, коему Наташа Гончарова приходилась двоюродной племянницей.Заинтересовавшись этой темой, Агния Александровна собрала богатейший исторический материал и, основываясь на письмах, свидетельствах современников и дневниках своих предков, написала три документально-исторические повести: «Под бурями судьбы жестокой», «А душу твою люблю…» и «Долли», вошедшие в этот сборник. Так появилось жизнеописание, которое не просто ломает стереотип роковой красавицы, по легкомыслию погубившей великого поэта, долгое время преследовавший Наталью Гончарову, но и создает ее настоящий образ, сотканный из настолько реалистичных бытовых подробностей жизни, что читатель поневоле погружается в эпоху золотого века русской литературы.

Агния Александровна Кузнецова (Маркова)

Историческая проза

Похожие книги

Александр Македонский, или Роман о боге
Александр Македонский, или Роман о боге

Мориса Дрюона читающая публика знает прежде всего по саге «Проклятые короли», открывшей мрачные тайны Средневековья, и трилогии «Конец людей», рассказывающей о закулисье европейского общества первых десятилетий XX века, о закате династии финансистов и промышленников.Александр Великий, проживший тридцать три года, некоторыми священниками по обе стороны Средиземного моря считался сыном Зевса-Амона. Египтяне увенчали его короной фараона, а вавилоняне – царской тиарой. Евреи видели в нем одного из владык мира, предвестника мессии. Некоторые народы Индии воплотили его черты в образе Будды. Древние христиане причислили Александра к сонму святых. Ислам отвел ему место в пантеоне своих героев под именем Искандер. Современники Александра постоянно задавались вопросом: «Человек он или бог?» Морис Дрюон в своем романе попытался воссоздать образ ближайшего советника завоевателя, восстановить ход мыслей фаворита и написал мемуары, которые могли бы принадлежать перу великого правителя.

А. Коротеев , Морис Дрюон

Историческая проза / Классическая проза ХX века