Моя маленькая война

Луи — этот анархист, нигилист и пессимист — говорит, что мы теперь на коленях должны молить Иисуса Христа, чтобы он избавил нас от канадцев.

Филомена, которая работала в Германии и вернулась домой с ребенком от немца, конечно, танцует теперь с канадцами — и это в то время, когда над городом еще пролетают самолеты бомбить Берлин. В свое оправдание она говорит: «Нельзя же ВЕЧНО лить слезы».

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СЕСТРАМ БОСУЭЛ

В те злосчастные дни стоило мне только подойти к радиоприемнику, как моя жена говорила:

— Время ли сейчас слушать музыку? И я отвечал:

— Это же сестры Босуэл!

Как будто это означало нечто большее, чем просто музыка. И вот мое похвальное слово сестрам Босуэл:

Если бы я был великим поэтом, я бы, наверное, пропел хвалу Баху или Бетховену, в музыке которых, как говорят, слышны море, лесная чаща и Бог, однако мне она напоминает только лесопилку Гюста Неста. Если бы я был еще более великим поэтом, я бы пропел хвалу джазу — душе нашего исковерканного века, века отчаянья, гнева и тоски, в котором мы, каждый по-своему, не чувствуем себя дома, но которого не смогло бы выдержать ни одно поколение, кроме нашего, — о великий Армстронг и его труба! Я не отношу себя к числу великих поэтов, я могу лишь рассказать кое-что о нашей улице и поэтому именно на нашей улице пользуюсь некоторой известностью, тогда как сестры Босуэл известны во всем мире. И поскольку в самое злосчастное время я садился к радиоприемнику и, не замечая назойливого писка помех, слушал вас, о сестры Босуэл, я готов был благодарить судьбу за то, что живу в одно с вами время. Я вспоминаю ваше пение в трещинах радиопомех и не знаю, как мне описать его: может, напечатать ноты песни, а поверх — «ти-ти-ти, ти-ти-ти»? Однажды к нам пришли гестаповцы — как раз в тот момент, когда вы начали петь, но они ничего не поняли, они только проверили мой паспорт и ушли, а я, слегка побледнев, подумал после их ухода: я напишу когда-нибудь об этом роман. Но теперь мне все это кажется настолько незначительным, что я не смог бы написать об этом и трех строчек, о вас же я готов писать триста тысяч строк. Потом, когда мы вздохнули свободнее и стали слушать передачи радиостанции «Возрожденные Нидерланды», я услышал вас снова, уже без помех, о возлюбленные сестры Босуэл, которые мне несравненно дороже, чем Бах и Бетховен. Мне хотелось бы сказать вам кое-что так, чтобы нас никто не слышал. Но как это сделать? Ведь я пишу об этом в книжке, которую вы никогда не прочтете, но о которой, я надеюсь, вы все-таки… Кто знает… Впрочем, я нашел выход: я очень быстро напишу эти слова на бумаге, а потом прикрою своими ладонями, чтобы никто не смог их прочитать, кроме вас. Однажды я слушал вас, и где-то глубоко во мне задрожала струна, и моя жена спросила: «Отчего у тебя мокрые глаза?»

Трогательная сценка: на скамейке сидят, беседуя, три старичка, и один из них спрашивает, какие еще удовольствия остались у них в жизни. Два других, покачав головами, глубоко задумываются и, кто знает, может быть, не находят ответа.

И я спрашиваю себя: любопытно, какой образ принимает слово «удовольствие» в воображении старика?

ПОСЛЕДНЯЯ

В пятницу после обеда на аллее Сталина остановились грузовики, в которых приехали канадские девушки. Конечно, я считал, что глупо, бросив обед на плите, бежать к входной двери, чтобы приветствовать всех солдат, проезжающих мимо, как это делает моя жена. «Ах, оставь, — отмахивалась она, — ведь это же шотландцы!» Как будто это могло иметь какое-то значение. Ведь на следующий день ехали американские негры, а потом, может быть, индейцы. «Солдат, он и есть солдат», — говорил я. Но тут…