Моя маленькая война

— На аллее Сталина остановились канадские девушки, — сказал я и сам пошел на улицу. Девушки уже спрыгнули с грузовиков — они болтали, курили, некоторые отправились на поиски кафе, им все казалось интересным. Разумеется, они приехали сюда из далекой Канады именно для того, чтобы увидеть что-нибудь интересное, и теперь слишком поздно что-либо изменить, хотя они и убедились, что все здесь обыкновенно, только немного холодно, пасмурно и печально. Но они продолжали согреваться своими иллюзиями, словно теплом горящего костра. Их завитые волосы, блестящие глаза и накрашенные губы как бы говорили — наперекор сапогам и военной форме: «Мы явились сюда не для того, чтобы разбить Гитлера, а чтобы увидеть мир». И если бы они были похожи на девчонок из нашего квартала, они, возможно, осмелились бы еще добавить: «… и чтобы найти своего любимого». Я был им благодарен за то, что они походили не на женщин в военной форме, а на обыкновенных девчонок. На последнем грузовике сидела еще одна, последняя, она не курила сигарет, не болтала, как другие, и не питала никаких иллюзий, она позволила погаснуть костру своих девичьих мечтаний. Я медленно прошел мимо нее — ей было холодно, и она, должно быть, поджимала в сапогах пальцы ног и вдруг, перегнувшись через борт машины, передала какой-то сверток женщине с нашей улицы, которая быстро спрятала его под платком и смущенно сказала «мерси». Эта, последняя, приехала не для того, чтобы завоевывать мир, а для того, чтобы передать сверток бельгийской женщине. Я посмотрел на нее и понял ее, словно она была моей сестрой.

У девушки была заячья губа.

Как, почему, в силу каких причин, я не знаю, но этот случай напомнил мне последнего немца, которого я видел и который, возможно, тоже был моим братом. Он сидел на английском грузовике под моросящим дождем и, посмотрев на меня с грустной улыбкой, поднял вверх большой палец — о'кей, — как это делают американцы.

Меня попросили написать рассказ для одного журнала: Один из сотрудников читает то, что я принес, и говорит: он бы предпочел, чтобы подобное больше не появлялось на страницах журнала, — конечно, конечно, они готовы время от времени печатать мои рассказы, которые привносят в журнал простонародно-комическую нотку, но не слишком часто, иначе читатели могут подумать, что весь журнал ВЫДЕРЖАН В ТАКОМ ЖЕ ДУХЕ.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Проске, которого мы все знали как человека, который скорее умрет, чем назовет черным то, что он считает белым, доставил нам немало трудных минут. Бывало, воскликнет: «Что?!» — и взовьется как пружина, а потом или возьмет расчет, или даст хозяину фабрики пощечину, или выгонит жену на улицу. Разумеется, его никак не назовешь человеком утонченного ума, который способен различать еще и такие цвета, как не вполне черный или серый. И вот началась война. Возмущение, которое она вызвала, клокотало в его душе с такой силой, что он не мог выразить свои мысли более или менее вразумительными словами. Каждую субботу он забегал ко мне с нелегальными изданиями: то с речью Сталина, то с текстом выступления настоятеля Кентерберийского собора о Советском Союзе, то с номером «Свободной Бельгии» или «Красной звезды», а потом он решил сам основать новое нелегальное издание «Говорят Москва и Лондон». Мне он поручил нарисовать заставку перед шапкой и объяснил, как он ее себе представляет: с одной стороны — сжатый кулак, с другой — два вытянутых пальца в виде буквы V,[25] а в середине — звезда, эмблема Лиги наций.

— Я бы сам нарисовал, но у меня нет времени, — сказал он.

Однако, когда заставка для газеты была готова, он больше не появлялся: в первые две недели он просто забыл обо мне, а следующие две недели он уже сидел в тюрьме. О, он, конечно, вышел на свободу, он ведь был бессмертен. Проске самой судьбой был предназначен для того, чтобы сеять среди нас неразбериху и сумятицу, в этом ему не могли бы помешать и тысячи гестаповцев. Если бы они его даже сумели убить, его дух все равно вернулся бы к нам после войны, чтобы, взвившись как пружина, крикнуть: «Что?!»