Моя Марусечка

Маруся приоткрыла дверь бендежки ровнехонько на один писк: какие — то люди проходили на второй этаж, все в пиджаках — и мужчины, и женщины. В ту же минуту в щель дохнуло курятником: Федя!

— Марусенька! — прошептал он, задыхаясь. — На партком пошли! Щас по Давидовичу пройдутся с песочком!..

— Ну что, и хорошо, раз такое дело… — сказала Маруся и направилась в зал.

В сторону очереди лучше не смотреть, от нее пыхает жаром, как из печки. Она прошла на улицу, постояла под дождем, посмотрела на прохожих: все шли мрачные, с заляпанными грязью ногами. На той стороне на органном зале красная черепичная чешуя, дождем облитая, так и блестела…

Маруся вернулась в бендежку, взяла веник, швабру, ведро, жестянку с хлоркой и направилась наверх, в зал. Постояла под дверью, прислушалась: тихо. Заглянула: услышала вискозный шелест ляжек — Алюська встала из — за стола, широкая, полная, с круглыми плечами, в глубоком декольте, обрамленном на груди и спине веревочкой с приклеенными долгостеблыми пушинками, ее руки, тоже полные, оттопыривались от крупа, шея, белая, мраморная, губы, щеки, торжествующие, ликующие, спокойно — справедливые глаза, брови, одна домиком, другая червяком, голубой от волнения нос, под левой ноздрей бородавка со светленькой бородочкой, волосы, заколотые костяными шпильками, гофрированный щипчиками и вываленный далеко на лоб чуб — ничего, красиво, подхватывая убегающую слюну, она начала говорить про псов сионизма…

Какие — то люди зашторивали окна синими байковыми тряпками, у задней стены устанавливали алюминиевое колесо для показа фильма, как в кинотеатре.

Они сидели, весь торг, на стульях в первом ряду, в пиджаках со значками, колени вместе, локоны за ушами, языки сухие, слюна в желудке, воля в кулаке, кулаки на коленях. А уже вдалях, в фанерных креслах, притулились продавцы из рыбного и мясного, два грузчика из молочного и Марья Петровна из буфета.

— Ой, Марья Петровна партейная, а я ей ругала докторскую колбасу, — прошептала Маруся и поискала глазами Давидовича.

Мишаня сидел в последнем ряду. К нему, наступая всем на ноги, пробирался Виталька.

Алюська села на круглый вертлявый табуретец — так ей было удобно следить за экраном, держа в руках длинную костяную указку. У ее ног стояли штабельками натянутые на рамки плакаты и диорамы оккупации палестинских земель и Голанских высот.

Когда погасили свет, Маруся шагнула в зал, волоча за собой мокрую тряпку на швабре. Она макнула голову в сноп света, бьющий из прожектора, переломила его и подошла к Мишане.

Мишаня с Виталькой резались в шашки.

— Бей дамку! — громким шепотом приказывал Виталька.

— Не хочу! — отмахивался Мишаня.

— Бей дамку, я тебе говорю! — Виталька поднял глаза на Марусю: — Мар — р–р — уся! Ты зачем доктора обидела?

Маруся смолчала, у нее и так дыхания мало.

— А вот Оля молодец — она докторов не боится.

Начался фильм. Алюська по ходу фильма то и дело вставляла что — то свое. Говорила она медленно, упруго, каждое словечко друг дружке костылик подставляло.

— Хорошо говорит, — сказал Мишаня, — только немножко подслащивает.

— Щас к ее рту начнут слетаться мухи! — обрадовался Виталька.

Маруся набрала воздуху и начала ласково — осторожно:

— Мишаня, в мясном выбросили сосиски, сделать тебе сосиски?

— А говяжьи или свиные?

— Свиные.

— Ну сделай с полкило.

Маруся помолчала, подбирая слова, не скажешь ведь: что ты, дурак, делаешь на старости лет?!

— Мишаня… — протянула наконец Маруся, — неужели ты едешь в Израиль?

— Да.

— Мишаня, знаешь что, а то, может, ты не знаешь, там арапы ходят с кинжалами…

— Да!

— Мишаня! Ты помни, тебе уже там в поликлинике пирке бесплатно не сделают: плати двадцать рублей!

— Да!

— Мишаня… У тебя же здесь сын похороненный от менингита шести годочков лежит, могилку на кого…

Но Мишаня посмотрел на Марусю так, что она поняла: не надо было говорить про сына. Она нашла неподалеку свободное место, уселась и стала смотреть на экран.

По экрану ходили самые настоящие евреи, то есть вдоль щек у них висели завитые сосульки волос. А девушки были красивые и стройные, из — за плеча у них торчал автомат. «Вот как, мо быть, только у нас они такие толстозадые, а там работать надо, капусту сажать, полы мыть, рубашки стирать», — подумала Маруся, встала, подошла к Мишане, оперлась о черенок швабры и стала слушать, что говорит Виталька.

— Мишаня, берешь печень трески плюс яйца вареные, плюс лук, плюс перец. Не чеснок! Чеснок — это гигантское заблуждение. Плюс пресный творог. Можно резаную мармеладку вместо творога. И лезвийным слоем ее, лезвийным слоем… Сельдь только тихоокеанская. Плюс апельсиновый соус. Мишаня, это сказка для языка! Раков вари в белом вине, возьми хотя бы ркацители. О, эти вареные раки с трюфелями! Плюс варенье, допустим, кизиловое. Откусываешь — идет кислота… Переживаешь такую палитру вкусовых ощущений! Отдаешься еде, как любимой женщине! В желудке просто экстаз… Ты что, Мишаня, надо есть со знанием…

Виталька поворотил лицо к Марусе:

— У тебя пожрать ничего нету?

— Хлеб с салом есть, помидоры, брынза соленая, только старая — желтая…