Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Когда я появилась на площадке, чтобы начать сниматься, мои гримеры в белых униформах обрабатывали Марлен Дитрих, орудуя расческой и ручным зеркалом. Она выглядела точь-в-точь как я, только в увеличенном варианте, а я выглядела, как она, только в уменьшенном! Фон Штернберг подвел меня к подаренному мне командой стулу, на парусиновую спинку которого только что нанесли через трафарет надпись «мисс Зибер», и сказал: «Сиди и не двигайся». В парике было жарко, от спиртового клея чесались виски и лоб. Ночная рубашка почему-то была тяжелой, хотя и шелковистой и приятной для моих голых ног; рюшки покалывали кожу. Накрашенные ресницы постоянно слипались, лицо стянуло от грима и пудры. На губах был вкус вазелина. Шея ныла от неподвижности и моей боязни не удержать на месте уложенные локоны. Я была на ногах с пяти утра, несколько часов надо мной колдовали и суетились, мне хотелось есть. Я старалась сидеть на стуле как можно «легче», сознавая, что не должна помять костюм. Все было ужасно неудобно! Я была настоящей кинозвездой!

Моя «комната принцессы» имела только три стены, да и те были кое-как скреплены на обратной стороне, но внутри них все было очень мило. Я мечтала, чтобы когда-нибудь у меня была изящная, женственная спальня, а не такая «функциональная» комната со сверхжестким матрасом и подушкой из конского волоса. Мать моей мамы говорила: «Спи на плоском — укрепляет спину!» Моя мама, конечно же, соглашалась и добавляла своего колорита к поучению: «Мягкие подушки — для тех женщин, которым нечего делать и которые целый день валяются в постели и едят шоколадные конфеты».

Мама опустилась на колени, чтобы снять с меня шлепанцы. Шесть человек помогли мне забраться в постель. Еще люди поправляли окаймленные кружевом простыни, шелковое покрывало, атласные подушки. Фон Штернберг придал моим плечам, шее и подбородку нужное положение и научил, когда, что и как произнести.

— Ангел, оближи губы! — подсказывала мама из темноты.

— СВЕТ!

Я знала, что нельзя смотреть прямо на пылающие софиты, потому что тогда из глаз потекут слезы и размажут грим. Вздохни, но не двигайся! Что фон Штернберг велел мне говорить? И когда? КОГДА мне это говорить? Она придет в ярость, если я не справлюсь! Ей будет стыдно за меня! Я должна знать, как снимаются фильмы, — Я СЕЙЧАС ЧИХНУ! СЕЙЧАС ТОЧНО ЧИХНУ! Или меня стошнит…

— ХЛОПУШКА!

— КРАСНАЯ ИМПЕРАТРИЦА — СЦЕНА ПЕРВАЯ, ДУБЛЬ ПЕРВЫЙ!

Хлопушка прогремела, как гром! Я В ПАНИКЕ! Я НЕ ХОЧУ СНИМАТЬСЯ В КИНО!

— НАЧАЛИ!

Я НЕ ЧИХНУЛА, МЕНЯ НЕ ВЫРВАЛО И Я НЕ ОПОЗОРИЛА СВОЮ МАТЬ!

— СТОП! ПРОЯВИТЕ ЭТО!

— Хорошо, очень хорошо, Мария. Вот теперь передохни…

Мне давал режиссерские указания сам ДЖОЗЕФ ФОН ШТЕРНБЕРГ, меня не отругали да еще возвысили до обращения по имени — Мария — и все это на протяжении ОДНОГО УТРА!

— Давайте попробуем еще раз, — сказал режиссер.

— ТИШИНА НА ПЛОЩАДКЕ! — прокричал помреж.

— Джо, — прошипела мама из-за камеры, — подушка промялась и дает тень на ее правую щеку. — И моя «горничная» ступила прямо в кадр, в «горячий кадр», как они говорят, расправила подушку, запудрила пуховкой блик у меня на носу и ретировалась, пройдя между стояками осветительных приборов. «Все в порядке, — сказала она, — снимайте».

Поразительно, но моей матери сходили с рук такие вольности. Целый день она суетилась, все поправляла и во все вмешивалась, но никто не сказал ни слова и не попытался ее остановить. Меня это смущало. Конечно, если фон Штернберг не возражал, тогда все в порядке. Я уже была настоящим ветераном киносъемок, когда начали готовить мой крупный план. Придется долго ждать, пока установят свет и камеру, — может быть, мне выпить кока-колы? Или даже съесть хлеба с арахисовым маслом и салатом с желе? Все равно грим придется подправлять. Моя мать, едва я высказала свои пожелания, бросилась исполнять их. Ну и ну! Действительно, в положении «звезды» что-то есть!

На площадке никого не было, когда какая-то женщина пододвинула ко мне стул, села и с улыбкой спросила, не я ли Мария Зибер. Я сказала, что я, и она пожала мне руку.

— Сейчас мы проведем урок, Мария, — и она достала из своей вместительной сумки учебник, тетрадь, карандаши и резинки. Разложив картонную таблицу с алфавитом у меня на коленях, она показала на букву «А» и, не переставая улыбаться, ласково спросила: «Ты знаешь, что это?»

Я подумала, какая она милая, и решила подыграть ей. «А» произнесла я, как умела, — на немецкий лад.

— Нет-нет, дорогая, это неправильно. Попробуй еще раз — ну? — Она постукивала пальцем по большой черной букве и все улыбалась.

— А, — послушно повторила я, начиная недоумевать по поводу всего происходящего.

Ее улыбка слегка потускнела.

— Нет, дитя, не «А-а-а-а». Ты же можешь произнести простое «А»!

Она немного расстроилась, я это видела. Я решила прочитать весь алфавит, чтобы показать, что я не совсем тупая.

— Это БЭЙ, это ЦЭЙ, это ДЭЙ, а только теперь ЭЙ.

Улыбка исчезла с ее лица, когда я показала на «Е», произнося его по-немецки, то есть так, как по-английски произносится буква «А».