Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

После первого визита к профессору Дитрих вернулась в Париж; я же поехала из Женевы дальше. Мы договорились встретиться с Биллом: хотели вместе навестить школу в швейцарских горах, где учились старшие мальчики. Я была твердо убеждена, что у моей матери рак, и попросила профессора позвонить мне туда, в горы, как только станут известны результаты анализов. Он позвонил и сказал, что это рак шейки матки.

Ей самой рак представлялся долгим, затяжным процессом внутреннего физического распада. Я знала — ни за какие сокровища мира она не согласится признать, что такой процесс может идти в ней самой, в теле легендарной Дитрих. Она, с великой гордостью всегда объявлявшая себя дочерью солдата, трусила перед лицом неумолимой реальности. Если бы моей матери объявили, что у нее рак и она в обязательном порядке должна лечь в больницу для полостной операции по удалению матки, она бы тут же выпрыгнула из ближайшего окна, — неважно, германская у нее дисциплина или не германская. Итак, мы с профессором детально обсудили все возможные варианты. Он оказался и впрямь замечательным человеком. Среди его пациенток не раз бывали всемирно известные красавицы; он отлично знал, как нервны эти женщины, знал, что некоторые из них совершенно не подготовлены к болезни и о своем теле судят с незрелостью подростков. В результате он решил, что можно попробовать курсовое лечение. Предполагалось раз за разом вводить в пораженную ткань капиллярную трубочку с радием. Если каким-нибудь чудом (шансов на него было мало) радиоактивные процедуры приведут к приостановлению роста опухоли, говорил он, тогда можно будет избежать хирургии; если не навсегда, то, по крайней мере, на довольно солидный срок. Мы решили понадеяться на время. Я предложила объяснить моей матери, что терапия, которую определил доктор, проводится только на предраковой стадии, и ее не применяют, когда рак уже развился. Этот сценарий был единственно возможным; ни на какой иной она бы не пошла. Она ругалась, бесилась, сопротивлялась, но в конце концов смирилась и дала согласие лечиться. Однако при одном непременном условии: я должна сопровождать ее в клинику и жить там вместе с ней, пока все не закончится.

В марте я вылетела из Лондона в Женеву; туда же из Парижа приехала мать. Мы встретились. Я увидела, что она вдрызг пьяна.

Пришлось усаживать ее в машину, которая нас ждала. Сама она бы туда не влезла. В больнице непререкаемым тоном она распорядилась немедленно поставить в ее комнате вторую койку. Для меня. Чтоб я на ней спала. Сестры забеспокоились, попытались растолковать ей, что если я останусь жить в той же комнате, что и она, я тоже подвергнусь радиоактивному облучению, и если в будущем захочу рожать, это будет рискованно для ребенка.

На Дитрих эти доводы не произвели ровным счетом никакого впечатления.

— Моей дочери совершенно не нужны новые дети! А риск? Весь риск для ее детей исходит от нее самой. Она останется здесь, в этой комнате вместе со мной.

6 марта 1965.

Выскабливание и первый ввод.

7 марта.

Вынули в три пополудни.

Перед тем как увезти мать обратно в Париж, я принудила ее торжественно поклясться, что она вернется сюда вместе со мной и второй раз подвергнется лечебной процедуре, назначенной на 27 марта. Пришлось чуть ли не тащить ее силой, но она все-таки поехала.

27 марта.

Второй ввод.

29 марта.

5.30 дня. ВЫНУЛИ.

Дитрих не разрешили поставить телефон в комнату, где мы жили, поэтому в один прекрасный день пришла санитарка, вызвала меня и проводила к стеклянной будке, стоявшей в углу вестибюля лечебницы, построенной в викторианском стиле. Оказывается, из-за океана звонил мой отец. Потом санитарка ушла. Я была одна, когда услышала его голос и слова о смерти Тами. Помню игру солнечных лучей на хрустальной панели маленькой кабинки; как я радовалась, что нашла тихое место, где могу выплакаться. Тами, родная, милая, прости меня. Ты не должна была умереть одна-одинешенька посреди скопища сумасшедших и чужих людей.

Я вернулась в комнату матери. Она уже была раздражена: я слишком долго беседовала по телефону. Я сказала ей про смерть Тами. Она помолчала, вздохнула, пожала плечами:

— Бедный Папи!.. Ну, во всяком случае, хорошо, что у него есть эта симпатичная женщина, эта Дарнелл. По крайней мере, он не в одиночестве.

Так выглядела лаконичная эпитафия над могилой Тами, произнесенная женщиной, которая сломала ей жизнь.

Двадцать четвертого апреля, три с половиной недели спустя после последнего ввода трубочки с радием, Марлен Дитрих давала сольный концерт в Иоганнесбурге, что в Южной Африке, давала к шумной радости собравшихся. Пока я едва заметно светилась в темноте, моя мать в шестьдесят четыре года победила рак и даже не подозревала об этом!