Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Как-то я мельком упомянула, что на одиннадцатое сентября намечен ее концерт в «Гросвенор Хаус» в Лондоне, и спросила, не поручит ли она мне разорвать контракт. Она, лежа, молча меня выслушала. Я знала, что теперь она встанет и отдаст себя в руки физиотерапевта.

И снова матери предстоял трудный период отвыкания от спиртного, когда она ненавидела весь мир за его жестокость — и в первую очередь, конечно, персонал Колумбийского пресвитерианского госпиталя. Хуже всего пришлось молоденькой девушке — ее физиотерапевту. Я помню, как она была ошарашена, когда мать заявила, что заставлять ее практиковаться в подъеме по ступенькам — пустая трата времени, что она, Марлен Дитрих, не видит ни оснований, ни необходимости впредь этим заниматься. Немудреная мысль о том, что кто-то способен просто исключить такую вещь, как лестница, из своей жизни, не укладывалась в голове бедняжки. Оставшись со мной наедине, она спросила:

— Ваша мать не шутит? Она именно это хотела сказать? Что не намерена никогда в жизни пользоваться лестницами?

— Совершенно верно. Если моя мать решила «отменить» лестницы, они для нее больше не будут существовать. У нас с вами нет выхода — нам приходится преодолевать столь неизменные препятствия, — но Дитрих? Да она мир перевернет ради своего удобства!

Ступеньки, ведущие на сцену в «Гросвенор Хаус» были упразднены. Через двадцать девять дней после операции бедра Ричард Бартон представил Марлен Дитрих блистающему драгоценностями залу. Она без видимых усилий, твердо держась на ногах, поднялась на сцену, отвесила свой знаменитый низкий поклон — и снова могла торжествовать: она в очередной раз одержала победу.

Мать позвонила мне, как только вернулась в свою уборную:

— Дорогая! Сопровождение было неплохое, а вот «Куда девались все цветы?» прозвучали неважно, потому что тебя не было рядом, чтобы наладить звук. Но дакрон Дебейки в порядке, пересаженная кожа хоть куда, да и ноги почти не отекли после перелета из Нью-Йорка, и «Джордж» не выскочил при поклоне, и я — ты можешь мною гордиться — ни капельки не прихрамывала.

Я и гордилась, но еще больше я была бы горда, если б у нее поменьше заплетался язык.

Час спустя она позвонила опять:

— Знаешь, кто хочет непременно со мной увидеться? Эта коротышка — принцесса Маргарет. Ты ведь знаешь, я никого не пускаю за кулисы и тем более к себе в уборную. Но, видите ли, по этому дурацкому «королевскому протоколу» нельзя заставлять «принцессу» ждать! Тоже мне фигура! Короче, пришлось немедленно ее принять. Неужели здесь нет никого, кто бы научил их одеваться? Ты бы на нее посмотрела. Говорят, она пьет — лицо у нее отечное. Помнишь, как Ноэл взял меня к ней на ужин? Как же называется этот дворец, где они живут? А как нас всех повели «на экскурсию» в ее новую туалетную комнату?! Все эти финтифлюшки и безобразный мрамор, и массивная золотая арматура в стиле рококо… я со смеху помирала, глядя на всю эту безвкусицу в типично британском стиле… представь, у них до сих пор для холодной и горячей воды отдельные краны! Сейчас я беру свой «Фернандо Ламас» и ложусь спать. Позвони Стинчфилду и скажи, что утром я пошлю ему рецензии.

В декабре она отправилась на гастроли в Японию.

В начале 1975 года у Дитрих был недельный ангажемент в «Роял Йорк» в Канаде, и я полетела туда на один из концертов. Мать попросила меня проверить и наладить звук. Я отрегулировала микрофоны, переставила динамики и осталась, чтобы ее одеть и на всякий случай быть под рукой во время выступления.

Весь день мать была раздражена больше обычного и раздражала всех вокруг. Ссылаясь на то, что у нее якобы болит бедро, она проглотила шесть капсул своей новой любви — дарвона — и выпила бутылку «скотча». Вечером, когда она стояла за кулисами в ожидании выхода, вид у нее был кошмарный. Глаза мутные, парик скособочился, грим неряшливый, губная помада размазалась. С трудом держась на ногах, она для устойчивости схватилась за край занавеса. Когда музыкальное вступление призвало ее на сцену, она с отсутствующим видом направилась к микрофону, пытаясь сосредоточить тусклый взгляд на зрителях. Несмотря на бивший в глаза яркий свет, она могла различать лица тех, кто сидел за столиками вокруг эстрады. Я из дальнего конца зала со страхом наблюдала за ней, опасаясь, что мать вот-вот упадет.

Она пропустила первые такты и, как будто пытаясь вспомнить слова, замерла, точно скованная морозом. Но через секунду с Дитрих произошла метаморфоза… и вот она уже полна жизни. Великолепная — само совершенство! Сияющая! Соблазнительная! Властная! Обворожительная! «Золотая Венера», которой пришли поклониться ее почитатели. Я все еще не могла в это поверить, хотя поразительное превращение произошло у меня на глазах. Что же его спровоцировало?

В поисках разгадки я обвела взглядом ближайшие к сцене столики: да, он был здесь. Юл Бриннер — это его лицо вернуло мать к жизни, и она превратилась в «Дитрих».