Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Мать решила, что челночные поездки из Беверли-Хиллз в Брентвуд отнимают у нее слишком много времени, и потому отказалась от бунгало и сняла гасиенду поближе к своему любовнику. Она переселила меня и мою «постоянную» компаньонку в дом на склоне горы, в деревне рядом с Уэствудом.

— Ребенок такой спокойный: эта женщина присматривает за ней, и к тому же Мария обучается актерскому мастерству. Никаких проблем. По крайней мере, мне не приходится постоянно волноваться о ней, с меня хватает работы и готовки для Жана, — как-то сообщила мать моему отцу: она часто звонила в Нью-Йорк.

Сингапур пал. После отчаянного сопротивления Батаан на Филиппинах сдался.

Фильм с Жаном Габеном получился неудачным, и он это сознавал. Он слишком старался быть «Габеном» и переиграл: утратил свою чарующую естественность, роднившую его со Спенсером Трейси. В последующие годы их стиль сделался очень похожим — оба играли великолепно, без малейшего видимого усилия; порой они даже внешне напоминали друг друга.

Жан обнаружил не только подсунутые ему любовные излияния матери, но и письма от Ремарка, Пастернака, Бет и даже от Пиратки, адресованные «ее красотке». Им овладела вполне объяснимая ревность. Габен обвинил мать в интрижке с Уэйном.

— После мороки с облигациями и пересъемками, за которыми следует очередная катастрофа — готовки для твоих друзей-приятелей, у меня не остается времени на интрижки, — резко сказала Дитрих.

Ревнует, стало быть, любит. Дитрих снова удостоверилась в своей власти над ним и принялась всячески поносить Габена, обвиняя его в «буржуазности», «собственничестве» и «беспричинной ревности».

Она возвращалась к себе домой, вызывала меня и спускала пар.

— Крестьянин, к тому же французский! После мадьяров хуже не бывает… но порой он так мил… Что с ним происходит? Я люблю только его. Я за него жизнь отдам. Он — весь мир для меня! А он ничего не делает, только болтает про свою «бедную Францию». Его интересует лишь война? Может быть, потому он и ведет себя так странно?

Между размолвками они ходили танцевать. Дирижеры оркестров при их появлении играли в честь Габена «Марсельезу». Он, смущаясь, торопился сесть, Дитрих же, стоя по стойке «смирно», с пылом исполняла гимн до последней ноты.

— Мне не по душе, когда ты играешь патриотку Франции, — ворчал Габен.

— А ты заметил, что остался в одиночестве? — парировала она, приветствуя оркестр, низко кланяясь дирижеру. — И что значит «играешь»? С чего ты взял?

Полковник Дулитл возглавил эскадрилью из шестнадцати бомбардировщиков Б-25, взлетевших с палубы авианосца «Хорнет», и бомбил Токио! У них кончилось топливо, одни разбились, других взяли в плен, трех летчиков японцы казнили, но мы бомбили столицу императора Хирохито, и это сильно подняло боевой дух.

Я произнесла половину монолога в какой-то пьесе. В зале сидела моя мать и приглашенный ею Джордж Рафт, а также новая соперница влиятельной журналистки Лоуэлл Парсон, Хедда Хоппер. Вдруг завыли установленные на углах улиц сирены, предупреждающие о налете! Все поняли, что это учебная тревога, и, оставшись в зале, напрягая слух, слушали пьесу; сирены должны были вот-вот умолкнуть. Все, кроме моей матери! Она выбралась из зала и, добежав до бензозаправочной станции, заставила служащего подставить лестницу к фонарному столбу. Потом она вскарабкалась наверх и засунула свою норковую шубу в рупор наглой сирены, осмелившейся прервать монолог «блестящей актрисы», ее дочери. Шоу снаружи было куда занимательнее; публика покинула зал и повалила к столбу, чтобы увидеть все своими глазами. Хедда Хоппер, единственная, описала эту историю с симпатией к растерявшимся актерам, покинутым публикой, в то время как Дитрих, подняв юбку до бедер, давала свое представление возле парковки. Все остальные восприняли этот эпизод как еще одно доказательство безмерной преданности Дитрих своему ребенку. Сирена смолкла, Дитрих слезла с лестницы и, к великому разочарованию зевак, опустила узкую юбку. Потом она погнала публику в театр.

— Начните с того места, где он говорит: «Дорогая, что здесь происходит?», и Мария повторит свой монолог, — обратилась она к актерам, все еще стоявшим на сцене, и затем, обернувшись к толпе своих поклонников, дала команду:

— Все по местам! Они начнут все сначала. О’кей! Погасите свет! Начинайте!

Хедда стала моей защитницей. Каждый раз, когда она писала о «доброте» моей матери, в ее словах чувствовался скрытый сарказм, осуждение. Знаменитая обозревательница, она первая развенчала миф об «идеальной матери». Долгие годы она была очень добра ко мне. Возможно, я ей действительно нравилась, возможно, ей не нравилась моя мать, это уже не столь важно. Каждый, кто подвергал сомнению «святость» моей матери, меня вполне устраивал.