Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

я собираюсь в Биарриц на неделю. Главное — убежать отсюда, мне очень одиноко, каждый вечер только и делаю, что читаю книги Кёстнера и Рильке. Все это хорошо, когда душа спокойна, но я стала очень нервной после всех неприятностей. В Биаррице я прочту несколько лекций о кино для Джи-Ай в местном университете, а вечерами буду петь. Вчера вечером звонил Абеляр из Лондона. Их перебрасывают туда, но он вернется в Париж восемнадцатого, а улетит двадцать первого. Вчера провела несколько часов с Шевалье. Он снимается в главной роли на Эй-Би-Си, а потом улетает в Нью-Йорк — петь романсы Шуберта. Утверждает, что наш роман — кульминация его жизни. Он так похож на Жана, когда говорит. Еще сказал, что ему понятна ревность Жана. Должно быть, ревность — национальная черта французов.

С любовью, Мутти

На мой двадцать первый день рождения мать прислала мне поздравление на очень ценной для нее бумаге с фамильным гербом. Герб ли это рода Дитрих или фон Лош, я так и не разобралась, а она не прокомментировала, просто с аристократическим шиком начертала письмо на такой ценной бумаге по «торжественному» случаю. Насколько мне известно, эта бумага — единственное, что она взяла из квартиры своей матери на память о ней.

Живя в Париже как «Ма grande» Жана, ожидая приезда своего Абеляра, Дитрих как-то отправилась в театр, увидела на сцене Жерара Филипа и обомлела. Потом она рассказывала всем, как он красив, какой блестящий актер, каждый спектакль сидела, обхватив колени, на краешке кресла, как зачарованная. Потом, сияющая, шла за кулисы, заглянув в его красивое лицо, выражала ему свой восторг и таяла.

Жерар Филип, тогда еще очень молодой, польщенный, очарованный, говорил ей, в свой черед, комплименты.

В холодный зимний вечер мы играли свою пьесу в заброшенном школьном здании в Бад-Гамбурге. Ледяной дождь стучал в темные окна. Что-то зловещее чудилось в этих партах, все еще стоявших на своих местах. Здесь еще совсем недавно белобрысым юнцам внушали фашистские идеи. Я провела рукой по изрезанной парте и ощутила резкие контуры свастики. Рождественский вечер — не время для таких переживаний.

В январе генерал Гэвин писал из форта Брэгг, что звонил моему отцу и навестил его в Нью-Йорке, добавив: «Хороший человек, я могу оценить ваши глубокие дружеские чувства и взаимопонимание».

После шести месяцев гастролей нас отправили домой на огромном пароходе «Виктория», тесно набитом ликующими Джи-Ай. Мой отец встречал меня на нью-йоркской пристани, но, поскольку рядом с ним не было Тедди, картина казалась неполной.

Дома меня ждало письмо от матери.

Париж, 10 февраля 1946

Ангел,

я так грущу, что это даже не смешно. Растеряла последние крохи юмора. Когда ты уехала, все, кажется, потеряло смысл. Европа, которую я так любила, превратилась для меня лишь в смутное воспоминание. Я все еще тоскую по ней, позабыв, где я, а потом сознаю, что та, старая, вероятно, ушла навсегда.