Моя мать смеется

Тогда я больше не пытаюсь ничего загладить и молчу. Но так тоже только хуже. Всегда только хуже.

Она сидит, или лежит, на ужасном обитом кожзаменителем черном диване и читает, или пытается читать. Не знаю.

Теперь я говорю себе, что диван не так уж плох. Но тогда он казался ужасным.

Она читала или пыталась читать, но мне казалось, что она не столько читала, сколько следила за мной, уж не знаю почему. Или нет, немного знаю. Она была начеку.

Она воображала, что я ее брошу прямо там, что я наверняка собираюсь ее оставить. И потому следила за мной. Изучала. Читай, думала я, пиши. Не беспокойся ты так обо мне.

Она говорила мне, ты приходишь, уходишь, лишь бы не оставаться здесь со мной, в какой-то степени это была правда. Это было так.

С утра я искала себе какое-нибудь дело, чтобы не сидеть там с ней. Чтобы она не могла за мной наблюдать. На самом деле у меня не было желания выходить из дома, у меня был вирус, болел живот, я не спала ночью. То есть я хотела сидеть в доме 527 по Западной. Язык не поворачивается сказать «дома». Нет, я не чувствовала себя дома, разве что иногда. Да, иногда мы лежали, обнявшись, это были моменты передышки, а потом всё начиналось снова, потому что мне не удавалось заснуть, я просыпалась в слезах.

А она опять начинала задавать свои вопросы, почему ты плачешь, я не знаю. Нет, знаешь. Нет. Так бывает, вот и всё.

Нет.

Я пытаюсь спорить, иногда бросаю свои попытки. Я задыхаюсь.

Она смотрит на меня темными и ужасно серьезными глазами, смотрит, и мне кажется, что она видит меня насквозь. Она так давно не отрывает от меня взгляд, что ни с того ни с сего я вздыхаю, чтобы от него отделаться и забыть.

Однажды я сказала своему лучшему нью-йоркскому другу, дело кончится убийством. Попыталась рассказать, что случилось, чтобы понять, был ли кто-то прав или виноват в этой истории.

С. с ее умом почти сумела убедить меня, что, когда я звоню кому-то из прошлого, кто был до нее, я неправа. Неправа, когда закрываю компьютер, когда она приходит, чтобы скрыть то, что писала, но это была неправда. И я не писала. Я объясняла ей, что делаю это машинально, но так было еще хуже, тогда я замолкала. Я говорила всё меньше, чтобы не дать ей повода для ужасных упреков, которые совершенно не понимала.

Тогда она упрекала меня в том, что я молчу.

Я пыталась что-то сказать, подбирала слова, не находила.

Тогда я снова молчала.

А потом в квартире темнело, и молчание становилось еще более гнетущим.

Мать без конца выспрашивала подробности того, что с ней случилось. Ей нужно было восстановить всё и в правильном порядке. Ей казалось, что если она восстановит всю эту историю, она почувствует себя лучше.

Ты была совсем на волоске. Правда? Расскажи мне, что произошло. Я рассказываю. Она говорит, правда? Снова выспрашивает подробности. Еще спрашивает. Затем говорит, я ничего не помню.

Я ничего не помню, ты представляешь, как можно всё забыть. Есть вещи, которые я бы предпочла забыть, но не эту историю. Этой истории мне будет не хватать. Когда я ее как следует узнаю, я смогу ее забыть, но до этого я хочу иметь возможность о ней вспоминать, а я ничего не помню. Мне от этого плохо.

Тогда я ищу в памяти детали и понимаю, что я тоже забыла, и не понимаю, каким образом она оказалась в скорой помощи. Но она хочет непременно знать. Тогда я говорю, наверное, ты что-то подцепила в самолете. В самолете часто можно что-то подцепить. И нет необходимости вспоминать обо всем. Ты жива, это самое главное. И думаем про себя, я, по крайней мере, думаю, жива, но в каком состоянии. С потухшими безрадостными глазами. Нужно ли было возвращать ее из мертвых, спрашиваю я себя. Но она-то хотела жить. Все говорят, что она сильная. А я смотрю на это несчастное создание, исхудалое и встревоженное.

Мы ставим ей кресло в саду, надеваем большую соломенную шляпу на голову, и издалека кажется, что это рай (или идиллия). Да, старая женщина, но она наслаждается солнцем, своими детьми, своими внуками.

Но дети, внуки только проходят мимо, привет, пока, ты уже уходишь, да, на работу, и тебя тоже целую. Да.

И я спрашиваю, не хочешь немного почитать, нет, я плохо вижу. Послушать музыку, нет, от слухового аппарата у меня болит проход левого уха, я вставила его слишком глубоко. Аппарат меня ранит. Видишь, покраснело. Это пройдет. Да, говорит мать, может быть, но не проходит. Пройдет, как и всё остальное, но всё проходит сложнее и сложнее. Никто не хочет это слушать, поэтому все уходят, а она остается с медсестрой, не говорящей по-французски. И со мной, когда я приезжаю на два-три дня.

Чаще всего это говорит муж сестры, но иногда шофер и другие, например, медсестра, медсестра, которая ни на шаг не отходит от матери. Все говорят, что она сильная.