Моя мужская правда

Началу нашего явного конфликта со Шпильфогелем посодействовала его статья, опубликованная в «Американском форуме психотерапевтических исследований», — специальный выпуск уважаемого издания целиком посвящался «малоосвещенным явлениям в творческом процессе». Однажды вечером, на третьем году лечения, я, выходя после очередного сеанса из докторского кабинета, заметил на столике журнал. Список докладчиков симпозиума, материалы которого составили содержание номера, был вынесен на обложку. Имя «Отто Шпильфогель» стояло одним из первых. «Не дадите ли почитать?» — спросил я. «Конечно», — но лицо его на миг омрачилось тенью растерянности и тревоги, как будто он заранее предвидел, что доклад мне не понравится. Мудрое прозрение. Но зачем же тогда журнал был столь демонстративно положен на столик, мимо которого я всякий раз проходил к двери? Люди творческие (Шпильфогель как специалист прекрасно это знал) с особым интересом относятся ко всему, имеющему отношение к типографской краске, а уж к новому и нечитаному проявляют самое пристальное внимание. Или доктору было безразлично, обращу ли я внимание на «Форум»? Или, наоборот, он хотел, чтобы я познакомился с докладом? Но к чему тогда растерянность? А может быть, местоположение журнала — совершенно невинная мелочь, возведенная в ранг значимого факта моей мнительностью и болезненной склонностью к интерпретации (что и будет сказано доктором впоследствии)?

«Мой случай упомянут в вашем докладе?» — осведомился я небрежным тоном, как будто это не имело никакого значения. «В некотором роде». — «Что ж, тогда прочту сегодня же вечером». — Мне, кажется, удалось не показать удивления и досады; в самом деле, не беспардонно ли без спросу выносить проблемы пациента на публичное обсуждение? Шпильфогель ответил дежурной улыбкой, по которой трудно было судить об истинных чувствах.

У меня уже вошло в привычку по окончании в шесть часов сеанса идти домой, то есть к Сьюзен, пешком: десять кварталов по Восемьдесят девятой улице в сторону Парк-авеню. Чуть больше года назад миссис Макколл поступила в городской колледж; наша жизнь приобрела определенную предсказуемость и предсказуемую определенность, о чем я так долго мечтал. Пусть дни катятся друг за другом без всяких неожиданностей, больше ничего не надо. Сегодня, как вчера, завтра, как сегодня. Другой бы взбесился от скуки, но мне, приверженцу размеренности и привычек, такое было по нутру.

Днем, пока Сьюзен училась, я склонялся над пишущей машинкой у себя на Двенадцатой улице, мне неплохо работалось; по средам на машине брата отправлялся с утра на Лонг-Айленд и проводил весь день в университете Хофстра[117]: две группы, а в промежутке — семинар по литературному творчеству. Сочинения новой, нарождающейся психоделической генерации студентов, полные произвольных ассоциаций, лишенные знаков препинания и написанные в том стиле, который сами авторы определяли как «поток сознания», были, по преимуществу, посвящены «кайфу». Не имея малейшего интереса ни к наваждениям, вызванным травкой, ни к обсуждению туманных образов, приходящих в одурманенные головы, внутренне кипя над опусами, отличавшимися друг от друга лишь степенью пренебрежения к правилам, принятым в письменной практике и книгопечатании, и дополненными для удобопонятности непристойными рисунками на полях, я находил преподавание литературного творчества в Нью-Йорке куда менее достойным и приятным занятием, чем в Висконсине. К тому же там была Карен Оукс. Печальное положение сглаживалось чтением и обсуждением на преддипломном курсе шедевров мировой прозы — по выбору преподавателя. Эти занятия вдохновляли. Я проводил их с такой самоотдачей, что к концу второго часа чувствовал полную измочаленность. Подобный энтузиазм даже для меня, всегда ответственно относящегося к делу, был необычен. В чем причина?

Лишь на исходе семестра я понял, что она — именно в выборе. «Братья Карамазовы», «Алая буква», «Процесс», «Смерть в Венеции», «Анна Каренина» и «Михаэль Кольхаас» Клейста[118] — не просто великие творения, которые Питер Тернопол по тем или иным соображениям высоко ценит и потому хочет передать свои чувства пятнадцати старшекурсникам. Выбранные произведения отражали повышенный и не очень ловко вписывающийся в учебный план интерес профессора к проблеме преступления и наказания.