Моя мужская правда

Отработав в университете, я пешком добирался до Шпильфогеля. Потом — пешком к Сьюзен. На следующее утро — снова пешком на Двенадцатую улицу. Мне нужно было много ходить. Движение переключало. За письменным столом я пытался трансформировать мою беду в нечто похожее на художественное произведение; шагая по улицам, старался избавиться от ощущений чужестранца, которого насильственно удерживают в незнакомой враждебной стране. Детские годы, выпавшие на тридцатые и сороковые годы, прошли в маленьком Йонкерсе, и мне были ближе какие-нибудь Терре-Хот[119] или Алтуна[120], чем нью-йоркское столпотворение. Тем более что главная работа требовала сосредоточенности и спокойствия. Только где их взять? Каждый раз после очередной перепалки с Морин в суде я предпринимал пешую прогулку почти через весь город — с Западной Двенадцатой улицы до Томкинс-сквера, — чтобы отыскать грязную улочку, в одном из домов которой до сих пор, быть может, живет негритянка, тремя годами раньше любезно предоставившая Морин мочу для анализа. На глаза попадалось множество чернокожих дам репродуктивного возраста: и в парке, и в супермаркете, и на автобусных остановках. Не вы ли, случаем, мэм, в марте 1959 года заключили выгодную сделку с невысокой сравнительно молодой брюнеткой, сотрудницей исследовательского центра? Тогда не угодно ли будет за какое хотите вознаграждение прогуляться вместе со мной до адвокатской конторы и подписать показания, свидетельствующие, что моча, представленная миссис Тернопол для теста, в действительности является вашей неотъемлемой собственностью? Прокручивая этот диалог в мозгу, я все же так и не разыграл его въяве. Сходя с ума от судебного бреда, впадая в безумие от бессмысленности и безнадежности создавшегося положения, я тогда еще не рехнулся окончательно, нет.

А теперь, сидя в Вермонте и описывая все это, — видимо, да.

Чем был для меня Манхэттен? Во-первых, историко-географической точкой, где в 1958 году появился самоуверенный молодой человек на старте многообещающей литературной карьеры. Тут он впервые получил по носу и, обведенный вокруг пальца женщиной, к которой не питал ни любви, ни уважения, вступил с ней в брак. Во-вторых, в 1962 году сюда вернулся бездомный беглец, ищущий убежища и помышляющий лишь о том, как бы при попустительстве местной судебной власти сбросить проклятое ярмо, раздавившее и былую самоуверенность, и грядущую карьеру. Для кого-то — Город развлечений, Большое Яблоко[121], символ Великого Белого Пути в предпринимательство, финансы, искусство, а для меня — вечное напоминание о крахе и непомерной цене, уплаченной за омерзительный жизненный опыт. Людей, сколько-нибудь близких мне в этом самом населенном городе мира, можно свободно рассадить за средних размеров обеденным столом. Маленькая собственная квартирка на Западной Двенадцатой улице только тем и мила, что смутно напоминает мою комнату в Йонкерсе. Что еще? Еще на углу Семьдесят девятой и Парк-авеню, у Сьюзен, есть столовая, в которой мы едим, два удобных кресла друг против друга, в которых мы читаем по вечерам, и двуспальная кровать, в которой мы спим ночью. В десяти кварталах к северу оттуда есть кабинет психотерапевта, а там — кушетка, символический вход в подсознание. Западней, на 107-й улице, — вечно шумный офис Морриса, куда раз в месяц можно наведаться, а можно и не наведываться, — это уж в зависимости от того, хочется или нет ощутить на себе заботу большого брата. Вот, в сущности, и все осмысленные маршруты неверного супруга, сбежавшего от благородной жены… Вокруг бурлил город всех городов, город пролетариев и коммерсантов, административных чиновников и клерков, и ни с одним из них меня, в сущности, ничто не связывало. Бродил ли я по торговой части города или по Тайм-скверу, заходил ли в ювелирные магазины поглазеть на бриллианты, или перебегал из одной букинистической лавки в другую на Четвертой авеню, или шатался по зоосаду в Центральном парке, — я был чужим, я обретался здесь волею злой судьбы, а не по собственному желанию. Меня закинула сюда чья-то недобрая воля. Невольно вспоминался доведенный несправедливостью до паранойи герой новеллы Клейста, которую я с таким энтузиазмом комментировал на семинарах в университете Хофстра.