Моя мужская правда

Разумеется, до рукоприкладства дошло не сразу. Ей пришлось немало постараться, чтобы довести меня до ручки. Поначалу я действовал иначе, пытаясь найти приемлемый финал для наших отношений, с каждым днем все более невыносимых и мучительных, становящихся опасными для здоровья и даже жизни. К тому же мне было искренне жаль Морин. Я уже отчетливо понимал, что толкает ее на дикие, поистине безумные демарши: полнейшая беспомощность. Нападая, она отчаянно защищалась, — именно так обстояло дело. Проходили месяц за месяцем. Я все яснее понимал ее сущность. За что бы Морин ни бралась, она неизбежно терпела фиаско. Иначе и быть не могло: гнусные козни подстерегали ее везде и повсюду. Настоящая мания преследования. Послушать только эти рассказы: директор театра на Кристофер-стрит обещал перевести из билетерш в актрисы — и обманул; преподаватель актерского мастерства из Вест-Фортиса зазывал в ассистентки, но оказался психом; один работодатель — «рабовладелец», другой — «дурья башка», третий — «бабник». Иной раз она покидала с трудом и унижениями добытое место со скандалом и хлопаньем дверей, иной — просто покидала, но в любом случае являлась ко мне в слезах и озлоблении. Середина дня. Пишмашинка только что не дымится. Работа в самом разгаре. Кажется, дело пошло. Рубашка взмокла на спине, будто я весь день гонялся по городу за шайкой бандитов. Но — очередной наниматель нарушил очередное обещание, которыми ее кормили все кому не лень. Морин внезапно врывается в полуподвал. При виде человека, получающего удовольствие от труда, в костер лютого гнева против эксплуататоров-кровососов подливается масло зависти и горечи по поводу собственной невостребованности. Учтем при этом, что ей нравились мои опубликованные рассказы, хотя, говоря об этом, она не столько хвалила их, сколько ругательски ругала критиков. А впрочем, нравились не рассказы, а имя, которое я приобретал. Я — значит, и она тоже. При определенных обстоятельствах. Что дал ей Мецик? Подложил шестнадцатилетнюю в койку к приятелю. Уокер? Блудил с гарвардскими первокурсниками, наплевав на нее. А я? Питер Тернопол демонстрировал трепетное служение искусству, юношескую неиспорченную честность и мог дать имя. Свое имя.

Наша связь так или иначе шла к концу. И пришла бы. Но тут Морин сказала… Да вы прекрасно знаете, что она сказала. А я хоть и почуял обман, но позволил себя переубедить. Не поверил, что она действительно способна на такое — она, которая вообще ни на что не способна. От ситуации за милю несло дерьмом; другой бы сразу ноги в руки — и бежать. Я — нет. Представить себе не мог ничего подобного. Зачем лгать Питеру Тернополу? Чтобы выйти за него замуж? Тоже мне, подарочек. Ведь ясно же, что от такого союза никто не сможет получить удовольствия. Водить за нос? Ради женитьбы? Меня? Слишком бессмысленно — даже для Морин. Мне Только Что Стукнуло Двадцать Шесть. Я Работаю Над Большим Романом. Я Только Начинаю Жить. Я уже тысячу раз говорил, что наши отношения, которые с самого начала были ошибкой, превратились в кошмар. «Мы оба одинаково в этом повинны, Морин», — говорил я, хотя сам-то не знал за собой ни малейшей вины, но хорошо, пусть, поделим прегрешения пополам, и каждый понесет их дальше своей дорогой, да не пересекутся больше наши пути, и не надо сцен, хватит, примем единственное разумное решение. Оставим в прошлом подтасовки и потасовки. «Между нами, — говорил я холодно и рассудительно, оставив побоку сантименты и романтическое заламывание рук, — не было и нет ничего общего; так пусть и не будет». Она слушала и кивала в знак молчаливого согласия (попробуй не согласись со столь разумными и исчерпывающими доводами). Прощай. Удачи тебе, Морин.

Пустое. Она возвращалась, и безобразные склоки вспыхивали по десять-пятнадцать раз на дню. Остыв, я снова говорил, и она опять кивала. Но как-то раз не кивнула, а произнесла, примирительно улыбаясь: «Как так - ничего общего?