МОЯ. Не отдам!

Уже издалека слышала требовательный рев Дэна. Сын быстро привык ко мне и, когда Дан приносил его, всегда подгонял отца, голосил до тех пор, пока не оказывался в палате, со мной рядом. Вот кто радовал мое сердечко по-настоящему и не травил его то надеждой, то сомнениями, то слишком большим потоком любви, которую я не могла держать в себе. Хотелось ею делиться, купаться в ней, слышать ответные признания!

Так и сейчас. Я немного ходила по палате, даже сама дверь открыла и протянула руки.

— Дай сына.

— Занесу, положу на кровать.

— Нет, дай! — потребовала.

— Он тяжелый.

— Боишься, уроню? Ах да, я ведь даже на это не способна. Что же…

Я распахнула дверь пошире и указала жестом на постель.

— Тогда занеси его, положи и… можешь идти! — отвела взгляд в сторону.

Дан положил Дэнчика, наклонился. Я с интересом наблюдала, как суровое лицо Дана преображается, когда он вполголоса с сыном разговаривает, еще и шутит, кажется, рожицы ему корчит. Дэн заливисто агукает, отвечая.

Сердце в очередной раз подскочило к горлу и опустилось в самые пятки. Видеть Дана таким и понимать, что между нами словно стена выросла, было невыносимо.

— Там, на тумбе лежит несколько листов бумаги. Возьми их, пожалуйста, когда будешь уходить. Прочитай. Там кое-что важное.

Дан выпрямился.

— Зайди.

— Нет, я жду, когда ты выйдешь.

— Кто сказал, что я — выйду? — выгибает светлую бровь. — Я буду здесь. С тобой.

— И все-таки ты выйти должен. И про бумаги не забудь.

— Могу и здесь прочитать.

Я подошла к Дэну. Плюнув на предупреждающий взгляд Дана, взяла сынишку на руки.

Дана напрягся, будто был готов подскочить и подхватить меня в любой момент или отобрать сына, чтобы немощная мамашка ему не навредила.

«Боже, я на руки его не могла взять первой. Наверное, его ко мне даже не прикладывали…» — подумала я.

— Дэна ко мне прикладывали?

— Что?

— Прикладывали его ко мне после кесарева или нет? Нет, наверное, сразу унесли и все…

— Что за глупости очередные? Его приложили тебе на грудь, потом унесли.

— Ну хоть что-то… Хоть что-то… — вздохнула.

Дан застывает. Медленно тянется к бумагам. Смотрит. Потом комкает и швыряет на тумбу.

— Как я понимаю, тут… на нескольких листах подробно расписано, какой я мудак?! — сощуривается.

— Нет, что ты. Там расписано, какой ты хороший, а я — тебя недостойная.

— Снова шуточки твои.

— Не шучу, — отвечаю на полном серьезе. — Так и есть, Дан. Ты для меня вон сколько всего сделал и продолжаешь делать. Так, может, не стоит, а? Если нет…. особых чувств, кроме чувства долга.

— Чувство долга, значит?! — скрипит зубами.

— Я же тебе не Родина, не надо мне служить! — добавляю.

На скулах Дэна — желваки острые-острые, можно врагов шинковать, как кочан капусты на засолку…

— Да ты головой ебнулась! — выпаливает.

— Не выражайся при ребенке.

— Ебнулась головой! — повторяет громче. — И хрен я буду эту писанину читать. И здесь ты больше не останешься, поняла?! Домой отправишься.

— Что?

— Что слышала! Пусть эти коновалы сами приезжают. Столько, сколько нужно.

Дан снова потянулся за листами, расправил, прочитал несколько строк, скривился, скомкал. Он швырнул исписанные листы обратно, посмотрев на меня.

— Ты едешь домой. Сегодня же. Хватит страдать херней! — заявляет в ультимативной форме.

— Ты даже не почитал.

— Мне не нужно читать, чтобы понять — ты без причин себя накрутила, — Дан разминает шею. — Пора раскручивать обратно.

— Тоже мне, веретено!

— Поговори у меня. Пора твой рот делом занять — сощурился. — Хватит твоему языку без дела трепаться.

— Не надейся даже. Теперь я ничего не хочу. Мне из жалости ничего не надо.

— Из какой еще, блять, жалости?! — взрывается злым шепотом. — Я дурею от твоего запаха, от объятий, от поцелуев! Хочется… даже не просто трахнуть, а выебать так конкретно, в тугую щелочку! Сутки не слезать, а ты херню какую-то городишь! Я тебя берегу. БЕ-РЕ-ГУ, поняла?! Потому что боюсь потерять и не переживу снова, если вдруг… по моей неосторожности, ошибке и чрезмерной уверенности в собственной правоте, ты снова пострадаешь! Я тебя очень-очень… — выдыхает. — ЛЮБЛЮ! Поэтому и не притрагиваюсь. Боюсь, стоп-кран не сработает, а для тебя окажется… слишком!

Последние слова Дан говорит громко, хрипло, с надрывом. По моему телу спиралью закручивается волны. Сшибаются друг с другом, сбивают с ног.

Хорошо, что сижу, иначе бы упала. Рухнула к ногам снежного великана — злого, встревоженного, переживающего.

Влюбленного?!

Влюбленного! В меня!

Осторожно опускаю сына на кровать рядом с собой.

— Любишь? — переспрашиваю.

На губах неуверенно дрожит улыбка.

— Люблю, — бурчит Дан и вдруг оказывается рядом, сметает в объятия, жадно дышит в шею, целует порывисто. — Люблю. Потерять боюсь. Не хочу снова один.

— Любишь! — таю. Повторяю. — Любишь-любишь?

— Люблю-люблю, — повторяет.

— Очень-очень?

— Очень-очень, — стискивает, жарко водит губами по шее, гоняя мурашки. — И знала бы ты, какая это пытка, — стонет, вобрав кожу в рот. — Какая это… пытка… Видеть, слышать твой запах и… отстранять себя.

— Не надо отстраняться. Мне нужно тебя почувствовать. Приласкать. Боже, как я этого хочу! Очень-очень…