Моя первая любовь

— С такими, как этот ваш музыкант, лучше вообще не связываться, — пробормотала Анна.

О, как ты права, Аннушка! Но ведь ты уже разлила масло, и луна уже ушла… шесть… несчастье.

Я стояла онемев посреди комнаты. Я потеряла дар речи — в прямом смысле этого слова. Я зависла, оцепенела. Я не могла уйти, я не была уверена, что мне позволят остаться. Через какое-то время Он повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза — самый ледяной взгляд, на который он только был способен.

— Катись отсюда! — сказал мне он.

И я покатилась. Не помню, как я оделась, как собрала сумку и ушла. Было раннее утро, и в голове не осталось ни одной мысли — ни единой. Только грохот пульсирующей крови. Дофамин. Я рассыпалась — в физическом смысле. Я исчезала, мое тело разрушалось. Такой боли я не могла даже вообразить. Тогда я поняла, что любовь можно ненавидеть и ее можно бояться, как наказания.

Вещей было совсем немного, мы ночевали — как всегда — у кого-то, и при мне был только рюкзак. Ноги носили меня по городу, но через какое-то время они принесли в центр, туда, где, я знала, будут какие-нибудь «наши люди». Я не плакала, была внешне спокойна, даже равнодушна. Мой друг Александр, который меня знал достаточно хорошо, подошел и спросил, что случилось.

— Мне кажется, я не переживу этот день, — ответила я, с трудом найдя физические силы, чтобы ему ответить.

— Эта скотина опять…

— Опять, — кивнула я. — Только теперь все серьезно. Он сказал, чтобы я убиралась. И я убралась. А он меня не остановил. Так что теперь вот я тут.

— Ничего. Пошел он. Так даже лучше, — заверил меня Александр. Но «так» было совсем не лучше. Ближе к вечеру я начала понимать, как это — когда люди кончают с собой от неразделенной любви. Есть что-то невероятно жестокое в этой внутренней пытке, на которую человек обрекает самого себя, когда встречает свою первую большую любовь.

— Скажите, может быть, так происходит не у всех и не всегда? Может быть, мой случай — болезненное, нездоровое отклонение от нормы? — спрашиваю я.

— Первая любовь — это всегда нелегко, — отвечает психолог Ирина. — Я рада, что вы справились.

— Справилась? — я смеюсь и мотаю головой.

— Ну, вы же здесь. Вы же не сиганули с крыши в тот день, верно?

— Верно, — киваю я. Словом «справилась» этого не описать.

К обеду прошло уже несколько часов, как я сидела на парапете, потерянная и погруженная в себя, равнодушная к чему бы то ни было. Через пару метров от меня была дорога, там летели машины — в обе стороны, на приличной скорости. Я не смотрела на дорогу, я вообще никуда не смотрела. Я словно стала самым медленным на свете секундомером и отсчитывала секунды своей жизни в ожидании конца этой пытки. Было интересно, сколько я выдержу, прежде чем это станет невозможно, невыносимо. Я была близка к краю.

— Как же я тебя оставлю тут? — спросил меня друг Александр, с раздражением поглядывая на часы. — Как бы ты с собой ничего не сделала.

— Ничего я с собой не сделаю, — заверила его я. — Так и буду тут сидеть, пока меня волки не сожрут.

— Хороший план, — ответил он. — Давай, я тебя отвезу домой?

— Отвези, — пожала плечами я, и за моим равнодушием друг Александр словно увидел ту пропасть, в которую я уже летела. Место не имело значения. Мне нужен был Он и только Он, а без Него я умирала, и мне было совершенно все равно, где именно умирать. Тогда-то и появился план — не у меня, у моего друга Александра. Он предложил накормить меня таблетками, вырубить, так сказать, ненадолго и не сильно, чтобы как бы чего не вышло от того, что я останусь в твердом уме и трезвой памяти.

— Как это — накормить таблетками? — переспросила меня Наша Наденька, голос потрясенный, не верящий. — Какими таблетками?

— Обычными. Транквилизаторами. Их тогда на каждом углу продавали, — пожала плечами я.