Моя пятнадцатая сказка

Вот он нерешительно замер у ширмы, заслонявшей мое ложе. Мне было слышно его дыханье. Мое сердце рвалось из груди к нему. Но разве я могу сделать шаг к нему? Сама?!

Вот, решившись, юноша опускается на колени чуть поодаль от ширмы. Тихо рассказывает о том, как был потрясен, увидев внезапно мое прекрасное лицо, о том, какими безрадостными были дни после нашей встречи.

Мне надо убежать, позвать служанок, чтобы они выгнали его из дома. Но вместо этого я почему-то слушаю его. И хотя прячу лицо в рукавах, мне вдруг начинает казаться, будто преград между нами нет.

Сердце женское — не камень. Он наконец решительно отодвинул ширму и опустился возле моей постели на колени.

— Только одну ночь… только на одну ночь позвольте мне прикоснуться к вам! Я сгораю… — шептал он.

Я испуганно сжалась. И страшно было, и не хотелось убегать от него.

Помедлив, наговорив еще ворохи красивой чепухи, он сел ближе и, осторожно обхватив мои плечи, привлек к себе. Скользнули ласково и быстро его теплые ладони по моим волосам.

— О, какие у вас густые волосы, Хару! Как шелк гладкие… — молодой мужчина вздохнул, — Я бы хотел, чтобы время остановилось, и я мог целую вечность держать вас в своих объятьях!

Он говорил и говорил… И мне все меньше и меньше хотелось, чтобы эти теплые ласковые руки отрывались от меня….

Наконец, мы произнесли любовную клятву:

— Чтоб нам в небе птиц четой неразлучной летать, чтоб нам на дереве раздвоенной веткой расти!

И, кажется, что связки моих одежд сами собой распустились… а губы его жаркие приникли к моей щеке…

Ночь подходила к концу. Ему бы уйти незамеченным, но он, поднявшись, подхватил меня на руки:

— Я хочу унести мою весну с собой.

А мне… мне бесстыдной хотелось уйти с ним. Я поняла эту горечь влюбленных, вынужденных расставаться поутру.

Любимый вынес меня из моих покоев, двинулся дальше. Вот, он выбрался из усадьбы. Счастье было так близко…

Дальше все смешалось. И сад, и заря, и долгая-долгая улица, и крики, и погоня…

Нас настигли вооруженные слуги моего господина. Меня вырвали из рук моего возлюбленного. Потащили прочь от него. Мои крики, мои рыданья никто не замечал. Лишь только раз могла я вывернуться и увидеть его, отчаянно смотревшего на меня, удерживаемого нашими охранниками. Меня утащили по незнакомому переходу и заперли в каком-то амбаре.

Там было холодно. По ночам пищали мыши. И даже бегали между свертков и кувшинов, ужасно пугая меня. Но, впрочем, поесть мне приносили, дважды в день. Еду хорошую, чтоб я не заболела. Но я плакала, отказывалась от еды. Умоляла служанок, которые изредка приходили ко мне, сказать, что стало с моим любимым. Девушки молчали, отворачивались, некоторые даже презрительно молчали. Я опозорила себя. Наследник и отец уже вели приготовление к моему переезду во дворец, а я… я пыталась сбежать! Сбежать с другим мужчиной! С тем, с кем уже соединились рукава наших одеяний на моей постели. Но мне не важно, что будет со мной, что скажет наследник, когда ему расскажут!

Почему я не могу выбрать сама?.. О, как я не хочу во дворец! Как не хочу становиться ни наложницей, ни любимой женою наследника. И даже любимой женщиной будущего государя я становиться не хочу!

И только верная Аой, принеся мне обед на третий день моего заточения, ответила:

— Наследник так разгневался, узнав, что приказал его казнить.

Что-то оборвалось во мне, что-то умерло от этих слов. Есть ли где-то в этом мире страна, где женщине позволено самой решить, кто станет ее мужем? Будет ли где-нибудь когда-нибудь такая страна? О, как счастливы должны быть женщины, рожденные в ней!

Я отказывалась от еды. Рукава моих кимоно никогда не просыхали от слез.

На шестой день мой господин позволил мне вернуться в мои покои. Но я так ослабела от волнений и слез, что сама не смогла идти. И, помедлив час или два, хозяин усадьбы позволил нашим молодым слугам вынести меня из амбара и отнести в мои покои на руках. Мужчины были серьезны, взгляд отводили.

Служанки приносили мне еду уже по три раза в день, все время разную, уложенную так красиво и заманчиво, чтоб скорее соблазнить меня ею. Я спрашивала у самых сострадательных из служанок, у верной моей кормилицы, где тюрьма в Киото, где усадьба моего возлюбленного? Но они молча отворачивались. И лишь верная моя кормилица призналась погодя, сердито, что имени и усадьбы того молодого господина никто из слуг нашей усадьбы не знал. Да и знали бы, так не помогло бы то: сил у меня не хватит, даже до ворот нашей усадьбы дойти, а родители того юноши за него не вступятся, боятся гнева императорского. Но, кажется, тайком заказали молитвы о его благополучии в столичных храмах.

Аой тоже молила меня поесть хоть чуть-чуть. Хотя бы ради нее, хотя бы в благодарность за всю ее преданность ко мне! Она плакала и грозилась, что сама перестанет есть. И вроде бы тоже перестала есть на второй день моего возвращения мои покои.

У меня сил не было уже, чтобы подойти к седзи и, чуть подтолкнув их, посмотреть в образовавшуюся щель на сад. Да мне и не хотелось смотреть на сад. Я только лежала в моей постели и много-много плакала.