Моя преступная связь с искусством

Информации, собранной мной о Тамаре, хватило бы на захватывающе пухлый роман — вот голый младенец с явными признаками мужского пола смотрящий в объектив, вот угловатый подросток по имени Труман, шепчущийся с одноклассницами и красящий губы бордовой помадой, вот мускулистый армеец, посаженный на гауптвахту из-за неосторожного обращенья с оружием (мне удалось выяснить: за Труманом как собака ходил старший сержант, который нюхом почуял «слабину» и однажды ночью ворвался к солдату в палату, но дела до жирных губ и наглых рук не дошло; осторожный, все подмечающий Труман давно того раскусил и поэтому зарядил пистолет холостым); вот фото Трумана в мантии в день окончания университета с плачущими от счастья родителями и бабушкой в шляпе; вот, без перехода, фото девушки в шортиках с длинными волосами (это Тамара) — ни родителей на этих фото, ни бабушки уже нет. Любящая внука в любом обличье старушка, скорей всего, умерла; родители не поняли и может быть, прокляли. А может быть, рак простаты и матки — и умерли в один год, как раз в тот, когда Труман стал Тамарой Равал.

Собранных мной сведений хватало на незаурядную прозу — но это была вовсе не «грязь». Кроме «неосторожного обращенья с оружием» в жизни Тамары Равал не было ни единого пятнышка. Тонкая папка с делом Тамары разрослась до непостижимых размеров лишь в моей голове; «Зеллерман Инк» получил десять скудных страниц.

8

Несмотря на то, что эти страницы не были «измазаны грязью», меня не покидала уверенность, что предлог для увольнения все равно будет найден, и поэтому, сдав своему начальству досье Тамары Равал, я продолжал заглядывать на разрисованный сомбреро и кактусами Сайт ее фирмы, чтоб убедиться: ее имя до сих пор числится там.

Через шесть месяцев имя исчезло.

Работника, взятого на Тамарино место, звали Дик Рутерфорд, но его типично калифорнийская, белозубая и белобрысая физиономия не вызвала у меня интереса.

Подробное ознакомление с «биологически подпорченной» биографией Тамары Равал оставило в душе отпечаток, и, узнавая о том, что она фотографировала птиц и колодцы, а также пыталась встречаться с мужчинами (Ник каждую неделю присылал ей цветы, но секса между ними еще не было, Грег настаивал лишь на сексе и Тамара боялась, что ему нужно лишь ее тело, а не богатый внутренний мир), я так плотно вошел в ее жизнь, что для плавного «выхода» мне нужна была эффектная точка, катарсис, мощный конец.

Роясь в сводах законов и стенографических записях из зданий суда, доказывая, что время не покрывает вранье и всегда остаются следы, которые, при помощи «Лексиса-Нексиса» или пожелтевших газет всегда можно найти, я перестал быть референтом и стал романистом.

И романист во мне, со всей творческой наивностью и наглостью, полагал, что если я намекну Тамаре на то, что произошло, укажу ей, в чем заключается загадка непонятного ей увольнения, то она подарит мне концовку рассказа. Стоит мне ей написать — как она поведает мне что-то неожиданное и невообразимое, ибо жизнь всегда изощренней наших мыслей и догадок о ней.

9

Я пошел на этот шаг исключительно с литературными целями.

У меня в уме сидела завязка: писатель, втайне получивший доступ к чьей-то судьбе.

Я написал ей, подписавшись «Скотт Эспозито». Это имя попалось мне на глаза в местной газете под названием «Фриско Ньюз». Автор Скотт Эспозито рапортовал, что вандалы попортили библиотечные книги Хормельского Центра, нового центра сан-францисской Публички, в котором можно было найти любое издание на темы ЛГБТ.

Пробив «Эспозито» в Сети, я узнал, что эту фамилию обычно давали итальянским младенцам, ранним утром подброшенным к церкви, и что ее корень — exponere— в переводе с латыни означает «открыт всему миру». «Новорожденный лежал на ступеньках собора exposed,то есть незащищенный и доступный любому прохожему, который волен был сделать с ним все что угодно: приютить, усыновить или притвориться, что не слышит жалкого писка» — коряво объясняла происхождение фамилии Википедия, и это объяснение мне показалось забавным, а фамилия — живописной, и я скрылся за ней.

Я сообщил Тамаре, что ее увольнение совсем не случайно и что я — единственный человек, который может открыть ей глаза на закулисные происки ее «судьбоносцев» и поименно их всех назвать.

Я написал ей, что поделюсь с ней всей подоплекой — но что в обмен (и тут я подчеркивал, доказывал и убеждал, и мой электронный голос дрожал) хочу узнать оттенки ее чувств.

«Дорогая Тамара, что Вы подумали, как только узнали, что Вас увольняют?

В каком настроении были, куда пошли, предположили ли, что Ваша карьера в рекламе закончилась из-за „псевдо-женского“ пола, сообщили ли об этом друзьям?»

Во вдохновенном угаре я записал эти вопросы и отправил их в ее онлайновый личный дневник.

10

По ее осторожным, малословным ответам я понял, что она боялась мне отвечать.

Тамара — как, впрочем, и Труман — была сдержанна и недоверчива, и это выводило меня из себя.

Чего я хотел? Расстроганной благодарности, прочувствованных, театральных речей и слов? На расстоянии руководимой мной драмы?