Моя преступная связь с искусством

— В юности меня впечатлил один фильм. Там был убийца-маньяк. Его мысли режиссер — тоже не совсем нормальный психически, знаешь, такой всклокоченный Клаус Кински итальянских кровей — выразил с помощью куклы. Зритель видит на экране мертвое тело в крови и руку убийцы. А вместо лица ненормального показывается этот голыш.

— А я тоже смотрела, — сказала Ирена. — Там еще кукла говорила вместо маньяка. Рублеными короткими фразами будто ребенок. И голос запредельный, писклявый такой. Помнишь, про берущего уроки пения официанта-певца, которого потом в ванне найдут. «Этот человек слишком любопытен. Он мне не нравится. Кто это? На нем голубая рубашка. Он так убого одет. Мне кажется, он что-то замыслил. Я беспокоюсь. Мне плохо. Почему у него такой странный вид? Я заболел. Пора его наказать».

— Стоп! Баста! — закричал муж. — У меня та сцена опять перед глазами стоит!

Ирена вскрыла одну из навязанных матерью пластмассовых мисочек.

Запах вырвался из затхлой пластмассы и полетел к потолку.

Сразу выбросить продуктовые подношения она не могла (жалко было такую нелепую мать), и посему со временем они сопревали и принимались выпирать, вспучась, из влажных коробок: проседали креветки, кровавела свекла, мед залеплял полки липкими лужами, изумрудные снежинки разрастались на хлебе и что-то густое, коричневое начинало течь из салата с яйцом.

…Эти бледно-зеленые, подгнившие кружочки кольраби (нар езала, чтобы дочь без промедления клала в рот витамины), имбирный корень, котлеты либо вымоченные в молоке кусочки морковки — как будто ее такое схожее с моим тело. Не могу взять в рот ни куска.

А ведь когда-то — когда мне было семь лет — и мы отправлялись в поход за грибами (болоньевая куртка, складные ножи, стоящие носами к порогу резиновые сапоги и сухие, девственно белые, еще не пропитанные влажным грибным духом корзинки) — я любила обыкновенные яйца, которые она варила вкрутую для меня и моей младшей, еще не подозревающей о своем бесплодье, сестры.

Любила выращенные родителями в парнике твердые, колючие огурцы.

Зеленые как яблоки, мелкие как ягоды, помидоры (те, которые через двадцать пять лет вызовут рвотный инстинкт).

А также смуглую, облитую, как загаром, соусом курицу, которую она, набивая цену своим кулинарным рецептам (и заставляя наши рецепторы трепетать), называла «цыплятами табака».

Работая над статьей ко Дню Матери и подхлестывая воспоминаниями чувство пьянящей вины, Ирена строчила:

«Отчего я на нее затаила обиду? Оттого ли что, сама не умея одеваться по моде, она, придирчиво оглядывая меня по утрам и одергивая на мне сарафан (я вырывалась), спрашивала: „ну почему на тебе все так отвратно сидит?“ Оттого ли что, беспокоясь, все ли дает своим детям, без стука заходила в подростковую, подозрительно притихшую келью с тарелкой, полной еды? Оттого ли что, неуверенно чувствуя себя „на глазах всего света“, запрещала нам приглашать в гости друзей? Что ругала отца, когда он, засунув вихрастую, витающую в облаках голову в холодильник, съедал приготовленный мне — из всего самого дефицитного — „оздоровительный“ бутерброд? Что отправляла его на болото за продрогшей брусникой и клюквой, так что зимой семья могла пить питательный сок? Оттого ли, что всегда была мнительной, чувствительной, злоязыкой, не позволявшей себе слишком близко приближаться к собственным детям — но из-за каких-то собственных, глубоко запрятанных, нанесенных в детстве или юности ран, а не потому, что была холодна».

Заказать

севиче такое

севиче сякое

ах ты сявка такая ну и дочь у меня

розовое и желтое, перченое, некипяченое,

принесенное многажды в многоэтажном шалашике и уложенное в четыре ряда, одно над другим.

Испанскую паэллу

чудо-пиалу, в которой плавает рыба-пила

глубокую тарелку с оранжевым соусом, в котором плещутся гады морские на аппетитной мели

сестра сообщает со знанием дела: когда я им звонила, мать лежала пластом

ах это веселие на костях —

съесть все с хохотом, с хрустом, с размахом, не прекращая безумного пира безо всякой вины!

Мать с нетерпением ждала рождения внучки.

На восьмом месяце Ирена пригласила ее на бэби-душ. ^[4]

— А кто еще будет? — вопрошает нервически мать. Неужели всех родичей позвала? Рассчитываешь небось на наследство? Кому нужен этот пир во время чумы?

— Так я и тебе приглашенье послала, — не сдается Ирена. Мать высказывается категорично и резко:

— Поеду я в эту клоаку! В это гадючье гнездо!

Но в трубке молчание, ее слова оставлены без ответа, и она тревожно, просительно говорит:

— Алло! Алло! — чтобы удостовериться в том, что ее мессидж услышан — а потом продолжает зычно и громко, как будто обращается в невидимый зал:

— Кому нужны эти буйные, бурные сборища? Угробишь ребенка, еще не родив! Для чего наприглашала сорок пять человек?

Ирена, спустив курок, разражается убийственной очередью: