Моя преступная связь с искусством

Но зачем мать ворошила кочергой потухшее прошлое сына? Зачем, сидя у своей паучихи-подруги, заставляла его надеть только что подаренный Ирмой галстук от «Гуччи» и пыталась сосватать ему ирмину дочь? Он чуть не задохнулся, когда мать, затягивая на нем галстук, спросила: «ну что, забыл уже свою блядь?» Непонятно было, кого она имела в виду: бывшую жену Бернарда Валентину Вторую? Аннелизу? Изетту? или мошенницу из Краснотуринска, Валентину номер один?

Сначала была кроткая, хрупкая Аннелиза, с которой поцеловались два раза, когда ему исполнилось двадцать: она не покидала своего городка, опасалась визитов в столицу, в метро пряталась подмышкой Бернарда, сложив тело в вопросительный знак и ожидая подвоха, и единственным важным событием считала недавнее землетрясение (разбилось стекло). В открытом миланском кафе Бернард навел на нее объектив, а павлин, бродивший по саду, вдруг распустил хвост и получилось, будто над головой Аннелизы, уже успевшей выйти замуж за другого Бернарда, «мороженую рыбу», как она его называла, — сказка, любовь, радужный нимб, неожиданно напомнивший Бернарду те два поцелуя. В тридцать у него появилась Изетта, отвергнутая лидером партии пресноватая девушка, верившая в то, что коммунизм — это кубинский курорт (там он и бросил ее, сразу после фуршета с Фиделем, а Бернард потом подобрал). Как-то она заявила некому господину: «как я завидую, ты жил в СССР», не ведая, что тот был диссидентом, вынужденным бежать из страны. А затем, когда Бернарду стукнуло тридцать семь, появилась первая Валентина.

Он до сих пор помнил, как разглядывал валентинины васильковые фото, надеясь, что дипломантка скрипичного конкурса сойдет, как с котурн, с доски объявлений и привезет с собой изголодавшуюся по зарубежной шоколадности и гладкости дней трехлетнюю дочь, чей отец — прекрасный принципиальный принц, как Валентина писала — был взорван своим беспринципным конкурентом в новогоднюю ночь.

Ожидая приезда будущих дочки с женой, Бернард наполнял ванну надувными мячами, дельфинами, манной небесной, выстраивал медвежат на диване, высылал деньги на сборы — и наконец: Бернард, аэропорт, преддверие блаженства, букет. Так и не дождавшись своего скрипичного счастья, он поехал домой, отстраненно положив руки на руль, туда, где на часах располагаются десять и два (расписание рейса). Дома принялся вызванивать Краснотуринск, стряхивая комочки пепла с шерсти медведей, с толстой морской свинки из плюша, лежа на кушетке с болью в паху, больше не в силах прошептать все те нежности, которые, глядя на ее податливый, потертый портрет, выкрикивал уже несколько раз.

Когда через месяц пришло сообщение («Валька собралась ехать, а на вокзале ее обокрали и все деньги забрали, а потом она хату сняла и ждала, что сеструха ей подбросит капусты, но утром хозяйка принялась вещи ее вышвыривать из фатеры так Валька восстала и набросилась на шалаву со стулом и менты ее повязали, а теперь ей нужны баксы на подмащение прокурорши, а счет банка такой»), мать, поясняя ему какую-то непонятную фразу, сказала: «мне она сразу показалась знакомой, а вчера видела ее в новостях», и Бернард догадался, что ему было выслано фото первой ракетки, которая только что вышла в финал.

После fiasco con fiancee, как на чудовищной смеси французского с нижегородским окрестила его матримониальное приключение мать, Бернард замкнулся в себе и, придя с работы, сразу же погружался в инет, определяя по снимкам объявленных в розыск людей, кто жив, а кто мертв, или зачитываясь «жизненными историями», которыми кишмя кишели газеты. Загружая файлы в отдельную папку, он будто составлял из них бессвязный роман: особо запомнилась «глава» о страдающей Альцгеймером лесбиянке, которая начинала биться в истерике и рыдать при попытках облачить ее в больничный халат — доктор, полагая, что болезнь прогрессирует, исправно фиксировал все обострения, пока навестившая больную подруга не сообщила ему, что Лидия предпочитала носить мужскую одежду и теперь встревожена тем, что ее принуждают быть кем-то другим. И еще были рельефные репортажи, позже вошедшие в брошюру по охране труда, которую Бернарду поручил написать босс: один повествовал о мексиканце, на молочной ферме в Калифорнии прочищающем трубы и утонувшем в навозе, а другой — о засыпанном заживо в строительной яме рабочем, жена которого отказалась хоронить его под землей, где он «достаточно натерпелся» и возвела для него мавзолей.