Моя преступная связь с искусством

Отец Саро, пожилой отставной генерал, проверил по интернету состоянье дорог и понял, что Бернард опоздает. Бернард опоздал. Саро час ждал его на развилке: у него было новое лоснящееся авто и лоснящийся череп — кузен был наголо брит. Только Бернард, следуя за его «Ауди», достиг траттории, как отец Саро, бодрый обладатель рака предстательной железы вместо генеральского жезла, сообщил ему, что ищет в Сети новых друзей для игры в гольф. Пока за соседним столом китайская дама делилась светскими сведениями о посещении Пиццы,[6] Саро рассказывал про себя и получалось, что по линии матери в его семье все были контрабандистами — и отец, и дед, и прапрадед, который в начале двадцатого века вывозил из Австрии в Италию пушечные ядра и погорел. Когда Саро отправился за шоколадом в Лугано, таможенники приняли его, тусклоглазого, вислоусого, в кожаной куртке, за контрабандиста и обыскали, чему он, гордившийся предками, был очень рад.

Поскольку не допущенная к пиршеству восьмидесятитрехлетняя Лоредана (восьмидесятилетние родители Саро решили, что ожидание Бернарда и обед в ресторане будут ей не по силам, не по ее фальшивым зубам) была единственной, кого ему не терпелось увидеть, он давился dolce,[7] зная, что она его ждет. Несколько улочек, лифт, спорое взмывание вверх (в груди тоже взмывало) — и, наконец, пятый этаж. Бернард бежал, Бернард задыхался — а Лоредана, в конце коридора притулившись в дверях, молча стояла. Бернард мчался — а она его всей своей позой укоряла за то, что ее посчитали ненужной, немощной, почти неживой. Стояла с палкой без слов — а он к ней бежал. Боялся, что она умрет у него на глазах? В конце войны ее жениха прямо при ней расстреляли итальянские партизаны, и она на всю жизнь осталась одна. «Ну ничего, ничего, прости, что пообедали без тебя» — Бернард ее, шепчущую беззубые проклятья родным, увиденную в последний раз, обнимал.

У Бернарда было особое отношение к старикам. Однажды роясь в Сети, он столкнулся взглядом с пожилой супружеской парой: замагнетизированные фотографом мужчина и женщина в мантиях, громоздких коронах и гротескных очках (у мужчины был скипетр) скованно сидели каждый на своем краешке стула, а под фотографией была подпись: «праздничный вечер, дом престарелых, Нью-Йорк, не знакомые прежде Регина и Чарльз, чьи имена были разыграны в лотерею, за несколько минут до снимка не знали, что станут королевой и королем».

Так Бернард узнал о работах Ди Энн, а вскоре уже скачивал ее автопортрет и превращал ее, покончившую с собой в сорок семь лет, но до сих пор усталую, властную, цельную, в свою конфидантку. Что-то скрывалось за декорациями ее фотографий, что-то было в угодивших в ее объектив не угодных обществу душевнобольных, которые спешили, непроницаемые, недостижимые, под грозовым небом куда-то за кадр, что позволяло Бернарду ощущать всем нутром: «Ди Энн здесь».

Только утром исправный служащий французской писчебумажной фабрики Фогола Б. задиктовывал потенциальному американскому работодателю свое имя, поясняя, что «f как во freaks», как ночью он был пронзен, узнав, что она любила именно freaks… поглощателей шпаг и огня, даунов, двойняшек, гигантов, женщин без головы в цирке, женщин без всего на кровати, ждущих клиента, женщин, переодетых в мужчин. И утренние телефонные фрики Бернарда откликались найденным ночью в инете нефотогеничным фрикам Ди Энн, как будто между жизнью Бернарда и жизнью Ди Энн была связь.

Мертвые, по мнению Бернарда, вообще отличались завидным, заведомым постоянством, не уклоняясь от образа, который сами при жизни создали (и можно было быть уверенным в том, что Ди Энн останется к нему неизменна); живые же избегали взглядов в упор, которые беспрекословно позволяли изображенья умерших и постоянно переезжали с места на место (парижских приятелей Бернард не завел). Присущая мертвым энергия, очевидно, была свойственна и старикам, иначе как объяснить, что в присутствии Лореданы он млел.

Он обещал ей, впавшей в депрессию и будто в рот горя набравшей, что мать ее навестит и потому по возвращенью в Милан был очень расстроен: мать заявила, что не сдвинется с места. Вместо этого, заведя разговор о еще не дряхлом, но внутренне дряблом отце и прикусывая злые слезы, просила: «давай к нам, мне не справиться с ним», а затем швырнула Бернарду журнал: «ну тогда забирай».

Вверху страницы стояло его имя: «Бернард». Его статья, опубликованная в годы студенчества; скаредная скверная полиграфия, нечто высохшее, плоское, хлипкое, как комариная смерть. А он и забыл, как строчил в юности памфлеты о поднадоевшей, надсаживающейся о правах смуглых народов Европе, как засылал свою неприкаянность в канадское и южноафриканское консульства, взыскуя въезд в иной мир.