Моя преступная связь с искусством

Под ядовитым взглядом главной сиделки, брат любовника управился с «Укротителем» за двадцать четыре минуты, в то время как мой любовник все еще усердно корпел над черными, как каракуль или дым, каракулями-завитушками, посчитав их достойными изображения не столько потому, что, обожая искусство, совершенно не умел рисовать, сколько потому, что одним из его любимых художников был сивый, сиплоголосый, саркастичный Сай Твомбли (который, впрочем, спрошенный о своем бывшем арт-дилере за дружеским ужином в идиллической итальянской деревне, сквозь углы рта обронил — «о, Садег Малакути! — в нашем кругу считается моветоном о нем говорить.») — а тот любым зарисовкам с натуры предпочитал замысловатые загогулины.

Мой любовник рассказывал мне, что в определенный момент осознал, что одуревшие от суходрочки и скуки старые девы просто над ним насмехались и даже не сомневались, что он — вовсе не его собственный брат, но у него от подобного испытания — случившегося после побега из объятого революционным огнем и гневом Ирана (оттуда продолжали поступать нехорошие сведения о пошатнувшемся мироустройстве и покатившихся головах) — буквально встали на голове волосы.

Когда он проснулся наутро, он глянул в зеркало и увидел, что полностью поседел.

* * *

Доктор Словинский всматривался во вчерашний «улов».

Углядев показавшуюся из мешка спинку змеи, он осторожно взялся за нее двумя пальцами, и в этот момент она небольно и почти незаметно его укусила. Несмотря на отсутствие боли, секунд десять он не мог от нее отцепиться.

Как только Словинскому удалось высвободить указательный палец, он понял, что обознался и что перед ним — Bungarus multicintus, а вовсе не безопасная тварь, и поэтому ему понадобится медпомощь на случай, если крайт все-таки впустил в него яд. Ни царапин, ни крови он не заметил — и поэтому продолжал отпускать шутки, что он такой толстокожий, что ядовитому крайту, наверное, не удалось его прокусить.

В семь тридцать утра Словинский позавтракал и лег вздремнуть — однако, от покалывания во всех мускулах, в восемь проснулся. Тогда, осознав, что непоправимое все-таки произошло, доктор Словинский собрал вокруг себя всех членов научной экспедиции в Бурме и объяснил им, чего ожидать.

Спокойно уточнив, что яд покинет его тело лишь через сорок восемь часов, Словинский во всех подробностях описал процедуры, которые могут спасти его жизнь. Он оповестил коллег о том, что паралич будет прогрессировать с каждой минутой, но что он будет находиться в полном сознании даже тогда, когда уже не сможет пошевелить ни одним пальцем.

В восемь пятнадцать утра два ассистента уже спешили в близлежащий город за помощью. Пока они отсутствовали, речь Словинского стала совсем спотыкливой. Вскоре он мог общаться лишь с помощью клочка бумаги и ручки, а примерно в час дня потерял способность дышать.

Даже после того, как он утратил способность дышать сам по себе, ученый продолжал писать записки. Еще несколько человек отправились в город, чтобы вызвать оттуда вертолет, который бы доставил его в местный госпиталь — однако, вертолеты не прилетали из-за создавших нелетные условия муссонных дождей.

В четыре утра Словинский уже не мог общаться даже при помощи жестов и пытался подавать знаки при помощи большого пальца руки. Все это время — а именно в течение двадцати шести часов — коллеги делали ему искусственное дыхание методом «рот-в-рот».

В двенадцать двадцать пять дня, в среду 12 сентября 2001 года, сердце Словинского остановилось — и в течение трех часов коллеги делали ему непрямой массаж сердца и продолжали использовать метод «рот-в-рот», периодически задирая головы вверх и ожидая прибытия вертолета, однако, вертолет так и не прилетел.

Официальной датой смерти Словинского стало 12 сентября.

13-го наконец прилетел вертолет.

Зеркало номер 5

Криминальный кирпич

Недолюбливающий рептилий Линней, подразумевая змей, любил повторять: terribilia sunt opera Tua, o Domine! что в переводе означает «ужасны твои творения, Господи!», и эти слова прекрасно подходят человеку, который сделал все, чтобы карьера моего любовника пришла к концу.

Этим человеком был тот самый горшечник, который цветистостью биографии попытался затмить нехватку цвета и ритма. Все его работы были сделаны не то что наспех, но нарочито и напоказ, в них отсутствовал внутренний тайный огонь, и казалось, что даже печи, в которых он обжигал свои золотые горшки, были холодными.

В Персию этот служка искусства просочился из одной из сочных как плод, солнечно-советских республик, и газеты не могли обойтись без сообщений о том, как «мастер» переплыл реку «под прицелами автоматов, которые держали в руках краснозвездные, кровожадные воины, настолько зачарованные бронзовым телом бесстрашного беглеца, что выстрелить по его угольночерной, скачущей как поплавок, голове никто не решился».