Моя преступная связь с искусством

Без преувеличений тут, разумеется, не обошлось, ведь наш беглец был, как глиняный колосс, хлипок и жидконог, несмотря на нравящиеся женщинам беглые, как очередь из пулемета, быстрые речи, и обстоятельный, неспешный лавмейкинг.

Узнав, что женщины были от него без ума, я раздобыла изданный Светом Любви каталог: безупречный не только во вкусе, но и в детальности, с которой бросался на каждое дело, мой любовник нанял самых изысканных иранских фотохудожников, чтобы они отдельно сфотографировали каждый горшок, — и таким образом в альбоме было чуть больше тысячи мелованных, плотных страниц, а сам он видом и тяжестью больше смахивал на мраморную плиту, чем на книгу.

На каждой второй странице красовалось «произведенье искусства»: на седьмой странице оно было освещено лучами, на пятнадцатой — задрапировано зеленой бархатной тканью, на двадцать седьмой — частично закрыто серой тенью, на пятьдесят пятой — представлено зрителям во всей простоте, на отмытой до блеска столешнице; на шестьдесят восьмой — стояло на ломящейся от посуды роскошной полке, а на сто первой демонстрировало позолоту рядом с как бы оброненным с пальца женским обручальным кольцом.

На обороте каждой страницы было указано, когда и где горшок был обожжен, и когда на него был нанесен золотой слой.

В самом начале каталога помещался портрет Творца: Горшечник был горбонос и темноок, и его смуглость лишь подчеркивалась блестящей черной кожаной курткой, из тех, что носят мотоциклисты, и которая не только должна защитить в случае падения на твердый асфальт, но и придает хлипковатому телу угрожающую, угреватую мускулистость, а мужскому органу — в глазах мечтательно глядящих на Горшечника женщин — нужную твердость (худощавый, нервный Горшечник смахивал больше на жиголо, чем на живописца).

В предпенсионном возрасте он сменил глину на гранты, каким-то образом убедив местный муниципалитет дать ему деньги на фуры или, проще говоря, на здоровенные тягачи с тянущимися за ними платформами, на которые он воодрузил огромные, десять на десять метров, картины.

Эти полощущиеся на ветре полотна на открытых платформах представляли собой раздутые до непомерных размеров средневековые армянские миниатюры с изображениями ангелов, которых наш грантовый горбоносик срисовал с ветхих, полузабытых, уже почти никем не читаемых рукописей, и теперь возил по нищей, полной помидоров и песка на зубах, калифорнийской округе, останавливаясь у каждого фруктового стенда, у каждого трейлера с коричневыми неаппетитными тако; у каждого столба, где, под табличкой «за наем нелегального рабочего — штраф», собирались оборванные, на все готовые личности в лоснящихся шляпах с полями; у каждого виноградника с изнемогшими работягами, у каждой мотыги и моторхоума с его харкающими, морщинистыми, жующими табак обитателями, и таким образом «знакомил с искусством народ».

……………………………………………………………………………………

Но вернемся к началу его карьеры в искусстве.

Он пока в Персии и никаких мечтательных женщин, никаких наработок у него еще нет. Сзади — нацменская куцая юность в одной из кавказских республик, впереди — полный мрак в еще более мракобесной стране.

Поскитавшись по Персии под видом «изучения народных ремесел», горемычный Горшечник осознает, что его лепка по сравнению с работами настоящих умельцев бледнеет, и начинает рекламировать новый вид мастерства, заключающегося в покрывании домашней утвари позолотой, которая якобы проявляет скрытую, сакральную силу обыкновенных вещей.

Он даже успевает заключить пять-шесть контрактов с владельцами сногсшибательно широкометражных, построенных на широкую ногу, домов, возжелавшими, чтобы Мастер покрыл их черепицы золотой пылью, — однако, Иранская Революция и злобные муллы расстраивают все лукративные, рахат-лукумные планы, и Горшечник, как и мой любовник, бежит.

Очутившись в Америке, он тут же вызывает жалость к себе, объявляя посетителям ресторана, в котором работает, что моет тарелки вместо ваянья горшков — то есть вынужден возиться с грязной посудой вместо того, чтобы заниматься чистым искусством — и тогда недавно женившийся на ереванской оперной диве знаменитый скульптор R.S. зовет его к себе в студию и назначает незавидный, хотя и неизменный месячный заработок, чтобы Горшечник возводил там без устали стальные и чугунные стеллы — которые, за их ненадобностью, надо с регулярностью разрушать.

Горшечник так преуспевает в этом занятии (а также в двурушнических, двугорбых дуэтах с ереванской оперной дивой), что в совершенстве овладевает техникой известного скульптора (а кое-какую технику и превосходит) и с закрытыми глазами имитирует его монументальные, встречающиеся во двориках музеев, в парках и садах стеллы — однако, это занятие не приносит ему никаких слитков славы, ибо и на те стеллы, что разрушает, и на те, что скульптор просил сохранить, он вынужден наносить инициалы «R.S.»

Прознав, что Свет Любви тоже перебрался в Америку, так и не вкусивший вожделенной славы (но купающийся в вожделенье) Горшечник разыскивает его и требует своей доли за давно разбитые золотые горшки.