Моя рыба будет жить

Все то время, пока они это делали, Угава-сэнсей нараспев читал буддийский гимн. Я этот гимн тогда не узнала, потому что выросла в Саннивэйле, не слишком подвергаясь воздействию буддийской традиции, но потом, услышав его еще раз в храме у старой Дзико, я ее спросила, что это. Она ответила мне, что это — Мака Ханья Харамита Шингьо[68], что значит что-то вроде Великая Совершенномудрая Сутра Сердца. Единственный кусок, который мне запомнился, звучит примерно так: «Шики фу ику, ку фу и шики»[69].

Это довольно абстрактно. Старушка Дзико пыталась мне это объяснить, и не знаю, насколько правильно я все поняла, но, кажется, смысл в том, что ничто в этом мире не материально и не реально, и все вещи — деревья, и животные, и камешки, и горы, и реки, и даже мы с тобой — вроде как просто течем сквозь время, пока не закончимся. Думаю, это правда, и это очень обнадеживает, и жаль только, что я не понимала это во время похорон, когда Угава-сэнсей читал эти строки, потому что это было бы очень утешительно, но, конечно, я не понимала ничего, потому что эти сутры написаны на старом языке, который больше никто не понимает, если ты не как Дзико и это не твоя работа. На самом деле не так уж важно, понимаешь ли ты каждое слово, — ты чувствуешь их глубину и красоту, и голос Угавы-сэнсея, обычно такой нудный и противный, вдруг смягчился и стал грустным и добрым, будто он всерьез принимал каждое слово. Когда он подошел к моей парте, чтобы возложить цветок, выражение у него было такое, что мне захотелось плакать, — его лицо вдруг исказилось и отразило его собственные горести. Пару раз я действительно заплакала, когда увидела свой портрет с черными и белыми лентами и как уважительно относятся ко мне мои одноклассники — склоненные головы, бумажные цветы. Они, наверно, все вместе собирались в клубах после школы и делали эти цветы, чтобы украсить ими мою фотографию. Такие серьезные, исполненные достоинства. Я почти любила их.

5

В школу я в тот день не пошла, так что в реальности на своих похоронах я не присутствовала. После встречи с Дайсукэ я вернулась домой, отдала папе сигареты и легла в кровать. Когда мама вернулась тем вечером с работы, я заставила себя стошнить на пол в ванной и сказала ей, что больна. На следующее утро я сделала так, что меня вырвало еще раз, для подстраховки, и поскольку это был последний день перед летними каникулами, она позволила мне остаться. Я так обрадовалась, решив, что мне удалось избежать всего этого мероприятия, но вечером я получила анонимный мейл, в теме которого стояло: «Трагическая и безвременная кончина переводной ученицы Нао Ясутани». В теле письма была ссылка на портал с видеохостингом. Кто-то заснял мои похороны на телефон-кейтай и запостил в интернет, и следующие пару часов я наблюдала, как накручивается счетчик просмотров. Не знаю, кто там это смотрел, но ролик получил сотни, а потом и тысячи кликов, будто стал вирусным. Странно, конечно, но я практически ощущала гордость. Приятно было почувствовать себя популярной.

Только что вспомнила последние строки Сердечной сутры, они такие:

Гатэ гатэ пара гатэ,
Парасм гатэ, бодхи сова ка…

Эти слова на самом деле — на каком-то древнем индийском языке[70], даже не на японском, но Дзико сказала мне, что они значат что-то вроде:

Ушли, ушли за пределы,
Совершенно ушли за пределы, пробуждены, ура…

Я все думаю о Дзико, какое это будет для нее облегчение, когда все наделенные сознанием сущности, даже мои кошмарные глупые одноклассники, пробудятся и просветлятся и уйдут, и она, наконец, сможет отдохнуть. Думаю, к тому времени она будет совершенно вымотана.

Часть II

В реальности каждый читатель читает в самом себе. Книга писателя — это только своего рода оптический инструмент, предоставленный им чтецу, чтобы последний распознал предметы, которых без этой книги, быть может, он не отыскал бы в своей душе. И если читатель узнает в себе то, о чем говорит книга, то это является доказательством истинности последней.

Марсель Пруст. Обретенное время{11}

Рут

1

Картинка на экране показывает человека под сорок или чуть старше. Он стоит на фоне опустошенного цунами ландшафта, который простирается во все стороны, насколько хватает обзора камеры. На лице у человека — белая медицинская маска, но он стянул ее на подборок, чтобы поговорить с репортером. Одет он в потрепанные тренировочные штаны, рабочие перчатки, куртку на молнии, ботинки.

— Это как сон, — говорит он. — Ужасный сон. Я все пытаюсь проснуться. Кажется, если я проснусь, моя дочь вернется.