Моя семья. Память…

«Там изо дня в день мы съедали две-три ложки ячной каши, сдобренной зелёным, похожим на вазелин веществом. Торелли уверял, что это было оружейное масло…»

Константин Паустовский

, «Повесть о жизни. Время больших ожиданий»5

Когда немцы пришли, сразу кустари появились. Кто босоножки стал шить, кто ещё что-то. А папа стал работать в вершафткоманде. (От немецкого verschaffen – добыть, обеспечить, устроить. Вершафткоманда, видимо, занималась организацией торговых связей между местными производителями частной продукции и потребителем)

Я не знаю, что они там делали, честно говоря, но его работа заключалась в том, что он оценивал, или что-то в этом роде, работу этих кустарей. Я почему про босоножки запомнила – папа маме принёс первые босоножки тогда, такого тёмно-вишнёвого цвета, матерчатые. Мама в них пошла на рынок, а там все вокруг: «Смотри-смотри, в такой обуви Иисус Христос ходил»…

Потом, когда немцы уйдут, опять будет страх, что папа при них работал. На всех углах появятся Особые отделы и папа получит повестку-вызов. И мы вновь с ним будем почти прощаться, ожидая худшего… Но обойдётся, отпустят…

(продолжение следует)

Случай. Рассказ

«Немцы взяли город в середине сорок второго. До этого их авиация нещадно бомбила нас. После этого, поскольку в городе стояли фашисты, его стали бомбить советские самолёты. Через несколько месяцев, когда немцев вытеснили, опять вернулись наши войска и они перестали бомбить город, но возобновились немецкие авианалёты. Странная штука эта война – бомбы сыпались на наши головы и в том и в другом случае…»

(Из семейных воспоминаний

Слабая надежда на то, что при немцах будет лучше, ну хоть что-то лучше, чем до них при большевиках, очень быстро сошла на нет. Братья поняли, что эта надежда, если и была, то зиждилась только на желании, большом желании, чтобы было лучше. Природным оптимизмом семья не отличалась, разве что Бодя – он ведь адвокат, хороший адвокат, а адвокат должен уметь оправдывать даже самую-самую мразь. Они тешили себя рассуждениями о «великой европейской культуре», всей семьёй наперебой цитировали Шиллера и Гейне, хотя те к той поре уже были запрещены в фашистской Германии. Но ведь они, хоть и запрещённые, всё же были немцы! И эти, которые вошли в дом – в прямом и переносном смысле этого понятия: «вошли в дом» – они тоже были немцы. Один из них даже открыл пианино и, полуприсев, пробежал пальцами по клавишам. Братья переглянулись, подбодрили друг друга взглядами – вот, мол, смотри! Они-то хорошо помнили, как прежние непрошеные визитёры – красноармейцы – они этот же самый инструмент экспроприировали. Красноармейцы знали слово «экспроприация», но толком не знали, как называть само пианино, склоняя его от «балалайка», до никому неизвестной «бандулайки». А эти – поди ж ты! Вот, походя – закинул автомат за спину, чтобы не мешал, присел, чуть согнув ноги в коленях, и наиграл что-то запросто. И второй, оттеснив его, прошёлся двумя тремя арпеджиями. И потом офицер… Тот не спеша стянул с рук перчатки, отложил фуражку, пододвинул табурет, основательно сел к инструменту. Погладил клавиатуру, как бы смахивая пыль, уважительно провёл ладонью по надписи «Becker», прочтя её с пиететом и заиграл Шумана… На звуки в комнату заглянули Виргуня с Ниной, но братья незаметно их выпроводили.

Все очень хорошо помнили, как те, «предыдущие» – это было лет двадцать с лишним назад – ворвались в комнату гурьбой, как с нескрываемым любопытством рассматривали они предметы «буржуазного быта», как не особенно церемонясь подошли они к «пианине» и, даже не открывая клапа, безапелляционно заявили: «Эту будем экспроприировать». И как ни пытались им возразить, что это не роскошь, а музыкальный инструмент, что в доме есть музыканты и фортепиано здесь совершенно необходимо, но они не слушали никого. «Выноси», – скомандовал их старший. И они вынесли, неосторожно, неумело, обивая углы и грохоча по ступеням. А эти, теперешние – бережно открыли, аккуратно сели, почтительно прочитали и заиграли.