Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай

Бывало, сидя на ней, в ожидании, когда бабушка перестанет заниматься и подзовет меня, гладила я ее атласную шерстку, ее круглую головку, засматривала в ее черные, теперь уж не живые, а стеклянные глазки, и думала:

«Бедная ты, Беляночка, бедная!.. Плавала ты на воле по синему, глубокому, широкому морю! Выставляла из прозрачных, пенистых волн эту самую, кругленькую, глупую головку. Порой и сама, неуклюжая, выползала на пустынный бережок покормить малых деточек, погреть свое блестящее, жирное тело на солнышке; а чуть что – бултыхалась назад, в глубь морскую, ловить зазевавшихся рыбок себе на обед…

Никогда ты зла не чаяла! Никогда даже не видывала человека, как подметила тебя добрая барыня; стала тебя прикармливать, и полюбила ты ее на свою погибель!.. Думала ты, что все люди такие же как она, добрые, а вышло не так: пришел злой калмык, – выстрелил и убил тебя наповал!.. Ты, бедняжечка, хлебца ждала, а тут охотник откуда-то взялся и пулей тебя угостил!

И вот взяли тебя люди, сняли с тебя кожу, с беленькой шерсткой; из мяса твоего жир вытопили и в лампах сожгли, или колеса им смазали; а шкуру твою трухой да паклей набили, сделали из тебя чучело и положили людям под ноги, в комнате, на полу…

Думал ли ты, горемычный тюлень, живя в морском приволье, – что когда-нибудь будет на тебя садиться маленькая девочка как на подушку или в кресло какое-нибудь?.. Будет сидеть, думы свои думать да рассказы слушать!

И рассказы-то о чем?.. О тебе самом! О том, как тебя же пристрелили и чучело из тебя набили, – а ты будешь смирно лежать!.. Не рассердишься, не окунешь ее за это в глубокое море – рыбам да своим деткам на съедение!.. Бедный ты, бедный тюлень, – морской белый увалень!»

Мои первые театр и бал

Началась зима со своими короткими днями и морозными ночами, с бесконечными вечерами у печек, оживлявших веселым жаром и треском березовых дров наши детские игры и беседы; с катанием в санях по замерзшей Волге и бесконечным смехом между уроками по утрам, когда нас отпускали поиграть в снежки и покататься в салазках по двору. Старшие уже не участвовали в этих шумных играх; но мне бабочка отстояла это право, и я не знала большего веселья, особенно по праздникам, когда приходили ко мне девочки из приюта и другие подруги.

Зато Леля часто ездила с большими в театр, чему я очень завидовала. Слушая рассказы Нади и Лели, их бесконечные беседы и смех над виденным и слышанным в театре, мне казалось, что там должно быть чудо как весело! Бабочка и мама уверяли меня, что я там ничего не пойму и соскучусь; но я не верила и упросила один раз, чтобы меня взяли.

Я очень горько разочаровалась в своих ожиданиях!

Во-первых, мне показалась очень тесной и неловкой крошечная комнатка без передней стены, где нам пришлось сидеть в ожидании, когда подымут занавес, расписанный цветами, за которым должны были открыться все чудеса, забавлявшие столько сестру. Во-вторых, я ровно никаких чудес не увидала…

– Когда же начнется? Когда подымут занавес? – приставала я ко всем.

– Сейчас. Не надоедай! – отвечали мне. – Слушай музыку.

Но мне было совсем невесело слушать музыку. Я принялась смотреть вниз, где сидело очень много мужчин, и раскланивалась со знакомыми, усердно кивая им головой; но никто не обращал внимания и не отвечал на мои поклоны, что меня очень обижало…

Наконец, занавес поднялся, и я жадно обратилась к сцене.

Там был лес, но не настоящий, а очень гадко сделанный. Впереди, на деревяшке, сидел какой-то господин в черной коленкоровой тальме и широкой черной шляпе с огромными полями и о чем-то самому себе рассказывал… Я слушала внимательно, – но ничего не понимала. Мне очень хотелось спросить маму, что это за сумасшедший, – сам с собой разговаривает?.. Но я не посмела.

Вдруг к нему подошел какой-то другой господин в красном бурнусе и, хлопнув его по плечу, спросил:

– Старик! Скажи мне: что такое жисть?

– А это что же такое – жисть? – шепотом спросила я, глядя на всех в недоумении.

Мама с тетей Катей переглянулись, улыбаясь.

– Жизнь, – отвечала мама. – Ну, вот ты живешь, я живу! А когда умрем – жизнь наша кончится.

– Я это знаю!.. А зачем же он говорит: жисть? Это другое совсем слово…

– Нет, не другое! – засмеялись опять тетя с мамой. – Что же с ним делать, что он так дурно говорит!

– Ах! Верка, не мешай! Дай слушать, – сказала Надя.

– Вот, я так и знала, что она только будет мешать! – капризным голосом прибавила Леля.

Я замолчала и стала опять слушать, стараясь понять в чем дело? Но уж далеко не с таким интересом.

На сцену пришло еще много народу, все громко кричали, спорили… Но я все-таки разобрать ничего не могла и с горя опять начала рассматривать знакомых в ложах и партере. Мне очень было скучно, я поминутно зевала и, наконец, сказала:

– Я устала!

– Садись ко мне на колени, – предложила мама.

– Нет, нет, Леночка! Ты устанешь, – сказала тетя Катя, – дай я ее возьму.

– Не надо… Я лучше там сяду! – указала я в угол ложи, возле двери.

– Да там ведь ничего не видно!

– Ничего! Мне надоело смотреть… Глазам больно от этого света.