Моя сестра Роза

– Ага. Всех записывают в лиги при рождении, а потом раз в полгода проверяют, насколько ты похорошел. В подростковом возрасте начинается активное движение из одной лиги в другую, потом все замирает лет примерно до сорока, потом человек медленно опускается до самой низкой лиги – ее еще называют смертью.

Она не смотрит на меня.

– Спасибо, что рассказала. Я счастлив, что жизнь в Австралии уберегла меня от этой системы.

– В Австралии она тоже есть, – говорит Лейлани. – Только там еще более древняя и жестокая традиция: тебе просто не говорят, что эта система существует.

– Как неприятно.

– Погоди, но ведь Австралия – это гигантская, набитая крокодилами, ядовитыми змеями и пауками комната страха. Зачем упрощать жизнь австралийцам?

Я подумываю, не пуститься ли в долгий рассказ о том, что австралийские змеи в действительности не так уж ядовиты. Но вместо этого говорю:

– Незачем.

– Ну так что? – спрашивает она, сложив руки поверх лежащей на коленях сумки.

– О чем ты?

– Ты хотел мне что‐то рассказать.

– Я думал, мы найдем более укромное место.

– Ко мне нельзя. Слишком… – Она не заканчивает фразу. – Давай пройдемся. Идем к реке. Не хочу сидеть.

С Лейлани сегодня что‐то не то. Она говорит громче, чем обычно. Не знает, куда деть руки. Все время трогает волосы.

Она вскакивает и уходит, прежде чем я успеваю сказать: «Конечно». Хорошо, что у меня длинные ноги, иначе пришлось бы за ней бежать.

– Говори, – командует она, поднимаясь на пешеходный мост над ФДР-драйв, ведущий к дорожке вдоль реки. Нас обгоняют две бегуньи. За одной из них трусит собака.

– Что с тобой? – спрашиваю я, вместо того чтобы заговорить о Розе.

Она прибавляет шаг и почти бежит.

– Почему ты думаешь… Чертова Ронни. – Она резко останавливается. Мне приходится вернуться на пару шагов назад. – Вот хрень, – бросает она. – Не хочу об этом говорить. – Она бьет себя по бедрам кулаками. – Не хочу ничего об этом знать. Черт!

Она идет дальше, срывается на бег. Я не отстаю. Она ускоряется. Я тоже. Я не могу не думать о том, как мы бежали здесь с Соджорнер, хотя Лейлани бежит гораздо медленнее. Мы добегаем до самого конца острова, до пристани, где можно сесть на кораблик до статуи Свободы. Я еще не видел ни одной нью-йоркской достопримечательности. Я даже не поднимался на Эмпайр-стейт-билдинг.

Лейлани валится на скамейку. Я сажусь рядом. – Хоть притворись, что задыхаешься, дурень.

Я высовываю язык и дышу громко, как собака. Она слабо толкает меня в плечо.

– Надо снова начать бегать. Раньше я бегала. Вероника мне изменила.

– О боже. Это паршиво. Как ты узнала?

– Она спьяну рассказала мне вчера вечером, когда я пришла в «Кофе Нуар» вытаскивать оттуда ее задницу. Надо было бросить ее там. Нет, ты только представь, какая она дура. Знаешь, с кем она переспала? С режиссером той экспериментальной пьесы. Она даже роль не получила! И говорит мне: «Но это ведь ничего не значит». Я притворилась, что для меня это тоже ничего не значит. Но я чувствую, что это… – она прижимает руку к сердцу, – что это много значит. Я думала, мы с ней много значим друг для друга.

– Хоть она и дура?

– Мы все несовершенны. Но, конечно, быть дурой хреново. Я ее брошу. Но я‐то ведь думала, что, может, мы с ней всегда будем вместе. Как предки. Любят друг друга со школы. Глупо, правда?

Я качаю головой. Я тоже порой мечтаю примерно о том же. Родоки любят друг друга. Каково это – быть вместе с кем‐то много лет подряд и с каждым днем все сильнее любить друг друга?

– Может, они и ужасные родители, зато они идеальная пара. До сих пор влюблены. Мне бы хотелось быть такой же. Но только я не буду плохим родителем.

Я и не заметил, что Макбранайты плохие родители.

– Они просто ужасны, Че. С трудом помнят, что у них вообще есть дети. Если у нас проблемы, они забрасывают нас деньгами, но никогда не проводят с нами время. И никогда этого не делали. Нас вырастила бабушка. Когда она умерла, стало просто ужасно. Двойняшки едва оправились. Мне пришлось самой возвращать их к нормальной жизни. Теперь я их воспитываю. Они приходят ко мне в постель, когда не могут заснуть. Я мирю их, когда они ссорятся. Я одна их люблю, потому что предкам на них совершенно плевать.

– Я уверен, что это не…

– Может, человек способен только на один вид любви? Если ты до безумия любишь своего партнера, то не можешь быть хорошим родителем. А если ты хороший родитель, то не способен влюбиться. Потому что у тебя на первом месте дети, а не партнер. Твои предки тоже до соплей влюблены друг в друга? А вас с Розой они при этом любят? Потому что наши нас точно не любят.

Она говорит о том, что меня страшит чуть ли не больше всего на свете. Я не хочу отвечать, потому что да, я не думаю, что они меня любят. Не так сильно, как друг друга.

– Что за бред. Это не я. Я не рассказываю незнакомым людям о своих бедах. Никогда.

Я с удивлением понимаю, что меня это задело. Мы знаем друг друга всего несколько недель, но кажется, что знакомы гораздо дольше. Я думал, мы доверяем друг другу.

– Я не совершенно незнакомый тебе человек. Скорее отчасти незнакомый.