Моя сестра живет на каминной полке

– Что случилось?

Кровь прилила к лицу, застучала в синяках. Так хотелось все ей рассказать! Но как я мог? Позор.

Донесся свист столовской толстухи. Я шагнул к двери, но Сунья проворно цапнула меня за руку. Мои белые пальцы в ее смуглых – получилось очень красиво. Сунья была так близко, что я разглядел крошечную родинку у нее над губой. А раньше не замечал. Сунья отпустила мою руку и взялась за правый рукав моей футболки.

– Нет! – вскрикнул я, но она закатывала рукав медленно и осторожно, будто знала, что у меня вся рука – сплошной синяк. Увидела ссадину над локтем, и ее глаза заблестели слезами.

– Дэниел? – спросила она.

Я кивнул.

Снова раздался свисток, больше нельзя было разговаривать. Мы выбрались из сарая, пригнувшись, поднялись по склону и смешались с другими детьми. Никто и не заметил. На истории Сунья так сверлила Дэниела взглядом, что я перепугался: а вдруг скажет ему что-нибудь и будет еще хуже? Но она все поняла и молчала, а на большой перемене мы снова укрылись в сарае.

Там было классно – тихо, прохладно и таинственно. Мы сели на маты, поровну разделили наши бутерброды, и я рассказал Сунье про драку. Она кусала губы, трясла головой, а в самых страшных местах ругалась.

– Мы ему отомстим! – пообещала она.

Я покачал головой:

– Даже не думай.

– Но он обозвал тебя уродом! Избил тебя. Мы должны что-то сделать!

Учительнице, что ли, хочет нажаловаться? Этого еще не хватало. Но Сунья заявила:

– Мои братья начистят ему харю.

Она не хуже меня знала, что учителя все только портят. Я представил, как взрослый парень мутузит Дэниела. Это было одновременно и приятно и неприятно. Неплохо бы его отлупить как следует – это верно. Но это я сам должен сделать.

Мы молчали. Я дожевывал хлебную корку, а Сунья разглядывала мою паучью футболку. Она потрогала ее, и такое у нее было задумчивое лицо, что я сразу догадался, о чем она хочет спросить. И на этот раз слова «мама», «шашни», «папа», «пьянство» не застряли у меня в горле. Сами собой выскочили.

Я выложил Сунье почти все. Она не перебивала. Только слушала и кивала. Я рассказал про папины бутылки в мусорном ведре и про то, как мама ушла жить к Найджелу, про то, как я думал, что мама забыла о моем дне рожденья, и как обрадовался подарку два дня спустя. Прямо на пыльном полу сарая я написал то, что мама приписала в постскриптуме на открытке, и Сунья согласилась, что это значит, что она скоро приедет. И когда я объяснил, почему не могу снять футболку до маминого приезда, она все поняла.

Рассказывая, я упорно смотрел на золотой прямоугольник света вокруг потаенной дверцы, но когда Сунья сказала, что понимает меня, то взглянул ей в лицо. Она улыбнулась, и я тоже улыбнулся, и наши руки потянулись друг к другу. У меня от ладони до плеча точно петарда просвистела. На улице пошел дождь, но его капли барабанили по крыше куда тише, чем стучало мое сердце. Я наклонился, чтобы поближе рассмотреть родинку Суньи, коричневое пятнышко у нее над губой.

– Просто суеверие, – звонче, чем обычно, сказала она. Я придвинулся еще ближе, и ее дыхание щекотало мне лицо. – Суеверие, – прошептала она.

Я почти ткнулся носом в три блестящих волоска:

– Суе… чего это?

– Это когда какой-нибудь футболист забьет гол, а потом на каждый матч натягивает те же самые потные трусы, на счастье.

Мы фыркнули, захохотали, и пятнышко спряталось в улыбке.

Только тогда я вдруг почувствовал, как близко наши лица. Встал, огляделся – нет ли где мячика. Один отыскался в углу, я постучал им немножко. Сунья попросила:

– Расскажи про твою сестру.

Я шлепнул по мячу, но чересчур крепко, он шмякнулся о дверцу.

– У нее розовые волосы.

– Нет, не про эту, – сказала Сунья. – Про другую.

Сунья – мусульманка, а мусульмане убили мою сестру. Я не знал, что говорить. Соврать? Нет, нехорошо будет. Вот если бы Роза просто утонула или сгорела, тогда было бы гораздо проще. И тут меня разобрал жуткий смех (ну дурацкая же мысль!), глядя на меня, прыснула Сунья, и мы уже не могли остановиться.

И сквозь хохот я кое-как выдавил эти четыре слова:

– Мусульмане убили мою сестру.

Сунья не смутилась, не сказала: «Как жалко», не приняла скорбный вид, как все, когда узнают. Она сказала:

– Это не смешно. Совсем не смешно. – И задергалась от смеха.

Она держалась за бока, и слезы струились по ее смуглым щекам. Я тоже надрывался от хохота, и мои глаза повлажнели – в первый раз за пять лет. Может, про это и говорила та тетка-психолог: «Однажды ты осознаешь – и тогда ты заплачешь». Хотя не думаю, чтобы она имела в виду слезы от смеха.

11

Мне нравится вкус конвертов, я раз пять облизал блестящую полоску клея и только потом уж пришлепнул ее. Представил, как мама распечатает конверт дома у Найджела, как ее пальцы коснутся того места, которое я лизал, и на душе стало приятно. Миссис Фармер сказала, что все мамы и папы ОБЯЗАТЕЛЬНО должны прийти на декабрьское родительское собрание.

– Другой возможности побеседовать со мной до того, как вы в следующем году перейдете в среднюю школу, у них не будет. Так что приходите вместе с мамами и тащите сюда своих отцов.