Моя сестра живет на каминной полке

Если в Рождество почта не работает, у мамы остается только завтрашний день, чтобы послать мне подарок. Я стараюсь настроиться на радостное предвкушение. Воображаю толстый пакет на коврике под дверью, но только представлю открытку с крупными синими буквами – СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА, СЫНОК! – и снова начинает противно сосать под ложечкой и мне становится страшно. Теперь это странноватое ощущение почти не проходит.

Я спросил миссис Фармер, за сколько дней она должна предупредить директора, если ей понадобится выходной. Она была недовольна, что я пристаю, и все поглядывала на стенд у себя над головой, будто кофейные кляксы на ангелах моих рук дело. Потом все-таки ответила:

– Если дело важное, меня сразу отпустят. А теперь отправляйся на улицу и не задавай глупых вопросов.

Если дело важное. Я никак не мог забыть эти слова. Они кружились у меня в голове, и от этого сама голова начинала кружиться. Когда мы писали сочинение, моя ручка даже не коснулась бумаги, на математике я брал числа с потолка, а на рисовании овцы у меня вышли больше пастухов. Все потому, что не мог сосредоточиться. Получилось, будто стадо кровожадных овец хочет растоптать колыбель с Иисусом.

На школьном вечере – сюрприз, сюрприз! – мы разыграли историю про хлев, и в первый раз мне досталась человечья роль. Я играл человека, который сказал: «На постоялом дворе мест нет». Но это неважно, потому что все равно никто не пришел посмотреть. Джас не успела к началу из-за школы, а папа после родительского собрания не вылезает из постели. Сунья сперва играла Марию, только она все время стонала и держалась за живот, будто рожает. На последней репетиции миссис Фармер стащила ее со стула, заставила встать на четвереньки, сказала, что Сунья будет быком, и велела держаться в глубине хлева.

В самый последний день мне ужасно хотелось поговорить с Суньей, но я не представлял, как начать. Когда она отвернулась, я подбросил ей под стул карандаш, думал, попрошу его поднять, но миссис Фармер выставила меня вон за то, что «разбрасываю по классу остроконечные предметы».

– Ты же мог выколоть кому-нибудь глаз! – возмущалась она.

Как бы не так. Во-первых, карандаш тупой, а во-вторых, я его на пол бросил. Если, конечно, поблизости не разгуливал какой-нибудь невидимый лилипут, а так рядом с карандашом никаких глаз вообще не было. Когда мне разрешили вернуться в класс, карандаш все еще валялся у Суньи под ногами, но я не решился попросить поднять, потому что из-за миссис Фармер все поняли, что я нарочно его бросил. Пришлось чертить ручкой, и я все напутал, а стереть не мог. Теперь получу плохую отметку. Ну и ладно. Отметки меня больше не интересуют. Джас была права насчет школы. Не так уж она и важна.

Когда уроки закончились, миссис Фармер сказала:

– Желаю вам веселого Рождества и счастливого Нового года! Занятия начнутся седьмого января, тогда и увидимся.

Время утекало, а мы так и не помирились. Все разошлись, я остался в классе и смотрел, как Сунья собирает вещи. А она не спеша, по одному, аккуратной стопкой складывала учебники, проверяла, чтобы каждый фломастер был закрыт колпачком и чтобы все они лежали в коробке по порядку, как цвета радуги. По-моему, она ждала, чтобы я заговорил, но при этом она громко напевала, а бабуля всегда говорит: «Перебивать невежливо». Пять прядок волос свисали ей на лицо, она то и дело смахивала их с глаз. В уме всплыли слова: совершенство, сияние, красота, но, прежде чем я успел сказать хоть что-нибудь, Сунья вышла из класса. Она пошла за своим пальто – я за ней, она побежала по коридору – я за ней, она выскочила во двор, потом на улицу, и тут я завопил:

– ОЙ!

Не самое подходящее слово, конечно, но оно сработало. Сунья обернулась. Вокруг почти никого не было, уже стемнело, но хиджаб Суньи горел огнем в оранжевом свете уличного фонаря. Я хотел было сказать: «Счастливого Рождества», но Сунья его не празднует, поэтому я сказал:

– Счастливой зимы!

Сунья как-то странно посмотрела на меня, и я перепугался, что, может, она и времен года не празднует. Сунья попятилась от меня, дальше, дальше, но я не хотел, чтобы она исчезла в ночи, и крикнул первое, что пришло в голову:

– СЧАСТЛИВОГО РАМАДАНА!

Сунья остановилась. Я подбежал к ней и повторил:

– Счастливого Рамадана!

И руку протянул.

На морозе слова были горячими, от каждого слога шел пар. Сунья долго-долго смотрела на меня, а я с надеждой улыбался, пока она не сказала:

– Рамадан был в сентябре.

И я опять испугался, что обидел ее, но глаза Суньи засияли, а пятнышко над губой дрогнуло, как будто она хотела улыбнуться. Звякнули браслеты. Она подняла руку. Пальцы у меня ходили ходуном, пока ее рука тянулась к моей. Осталось двадцать сантиметров. Десять сантиметров. Пять санти…

И тут кто-то засигналил. Сунья, вздрогнув, выдохнула:

– Мама!

Пробежала по припорошенной песком дорожке, забралась в машину. Захлопнулась дверца. Взревел мотор. Сквозь лобовое стекло на меня смотрели два сияющих глаза. Машина скрылась в темноте, а у меня все еще дрожали пальцы.

* * *