Моя Шамбала

— Ой, да что же мы! Тебе ж умыться надо с дороги, — спохватилась мать и потащила дядю Павла к умывальнику, достала из комода чистое полотенце и стояла, смотрела, как по пояс голый брат фыркает, разбрызгивая воду, обдавая себя из сложенных лодочкой ладоней, и шумно хлопая подмышками. Был дядя Павел худ, и лопатки подетски выпирали, натягивая кожу так, что, казалось, вотвот порвут ее. Бабушка, зажав рот рукойгорсточкой, с жалостью глядела на сына, а когда он повернулся к матери за полотенцем, глаза ее споткнулись о бледный до поганочной голубизны, какой-то прозрачный и непрочный шрам. Я кожей ощутил ту физическую боль, которую почувствовала бабушка и которая, должно быть, сразила ее Павла, и теперь завыла в голос, запричитала. Мать захлопотала вокруг бабушки. Дядя Павел растерялся:

— Да что ты, мам? Живой ведь вернулся, — стал он неловко успокаивать бабушку.

Мать затолкала бабушку в зал и недовольно выговаривала:

— Ну, хватит, хватит! Как по покойнику, ей богу!

Бабушка скоро успокоилась. Когда, застегивая на ходу гимнастерку, в зал вошел дядя Павел, моя мать опять засуетилась.

— Мам, почисти картошки. Небось голодный? — повернулась она к брату.

— Да нет, я перекусил в буфете с одним приятелем.

Ну, тогда ладно. Я сбегаю за Юрием Тимофеевичем, может пораньше уйдет с работы. Ты хоть Юрия Тимофеевича помнишь?

— Помню, — кивнул дядя Павел.

Мать обернулась скоро. Она достала из хозяйственной сумки бутылку водки с коричневой сургучной головкой, поставила на стол и, весело посмотрев на брата, пошла на кухню помогать бабушке.

Пришел отец. Дядя Павел стоял, опустив руки и растянув губы в застенчивой улыбке. Он не знал, как теперь обращаться к отцу, и от этого чувствовал неловкость. Я помнил, что до войны он звал отца дядей Юрой, слушал с открытым ртом и ходил за ним собачонкой. Конечно, тогда он был пацаном, а теперь сам мужик. Говорят, что на войне за год три идет. Тогда дяде Павлу сейчас, считай, за тридцать.

— Ну, давай обнимемся чтоли, герой! — отец обнял дядю Павла, и они расцеловались.

— Возмужал, посуровел, — отметил отец, разглядывая дядю Павла. — Видно, что пороху понюхал.

— Пороху понюхал! — серьёзно согласился дядя Павел. Глаза его сразу потускнели, ушли в себя, и он стал похож на умудренного жизнью старика.

Отец взял дядю Павла за плечи, усадил на диван и, покрутив в руках бутылку водки, одиноким реквизитом стоявшую на столе, сказал:

— Давайка по маленькой, пока женщины обед сообразят.

Он принес из кухни два граненых стакана и миску с огурцами, налил почуть водки.

— Ну, за то, чтоб больше войны не было.

Они выпили.

— Хороши огурчики, Тимофеич! — неожиданно нашел форму обращения дядя Павел.

— Со своего огорода, — похвастался отец. — Нам нарезали пять соток, здорово выручает. Семья-то: нас трое, да детишки. Не знаю как бы мы без огорода.

— Я как устроюсь, мать с Олькой возьму, — сказал тогда дядя Павел.

— Ну, это ты брось! — обиделся отец. — Разговор не об этом. Всем сейчас тяжело.

— Да нет, Тимофеич, — смутился дядя Павел. — Я не в обиду. Хочу, чтоб мать со мной жила.

Вошла бабушка с кастрюлей подогретых щей. Мать поставила на стол селедку, сало, принесла в большой миске дымящуюся, целиком отваренную картошку.

Уселись за стол, дядя Павел остался с отцом на диване. Разлили водку: мужчинам в стаканы, женщинам в граненые рюмочки.

Мы с Олькой пили из чайных чашек квас. Мать стала наливать в тарелки щи. Отец встал со стаканом и сказал, обращаясь больше к бабушке:

— Ну, мать, дождалась! И война кончилась, и сын живой вернулся. Давайте до дна, за встречу.

Пока ели щи, молчали, только алюминиевые ложки звякали о тарелки. От второй рюмки женщины отказались, и мужчины допили водку одни. Насытившись и чуть захмелев, заговорили.

— Тимофеич, я по последнему письму понял, что ты за границей был?

— Был, — подтвердил отец. Усмехнулся и добавил: — Да чуть там совсем не остался.

— Это как? — не понял дядя Павел.

— Долгая это история, Паша. Я стараюсь не вспоминать, — отец поморщился как от зубной боли, но, поймав вопросительный взгляд дяди Павла, неохотно стал рассказывать:

— Сопровождали мы груз через границу и попали в засаду диверсионной группы. Я чудом выжил. Считай полгода в госпиталях валялся. Два месяца в Тегеране, три — в Ашхабаде… А сейчас приступы донимают. Голова.

— Ой, Паш, как я с ним намучилась, — плаксиво отозвалась мать. — Ведь как приступ начинается, на стенку лезет. Если б не Вовка, давно бы в Кишкинку попал. Потому и «скорую» боюсь вызывать. Как-то раз, когда Вовку где-то с ребятами носило, — мать строго посмотрела в мою сторону, — вызвала, а его в Кишкинку отвезли. Спасибо, сама с ним поехала, да еле уговорила, чтобы отпустили, да расписку заставили писать, что, мол, несу ответственность. Потом уж Вовка, слава богу, явился… Там не разбирают, нормальный ты или ненормальный. Глаза-то в это время безумные. Попробуй, вытерпи такую боль!

— А Вовка-то что? Чем Вовка-то помогает? — спросил дядя Павел.

— Да лечить он руками, Паш, может. Способности у него такие. Руки излучают какое-то тепло особое, — зашептала мать.