Моя сторона истории

Помнишь односолодовый виски?/Без него мне в жизни было пусто. / Я тогда отслеживал новинки / дегенеративного искусства. /Я любил очкастых лесбиянок, юношей с изящной формой зада, / Гельмана просторный полустанок/ на задворках Курского вокзала. <…> А когда они сожгли Одессу, / концептуализма корифеи, / и свою коричневую мессу/праздновали в каждой галерее,/и когда весенний Мариуполь/расстреляли рыцари дискурса, /тут-то и пошёл во мне на убыль / интерес к их модному искусству. / Я люблю донбасских ополченцев, / песни их про смерть и про победу. / Я люблю кадыровских чеченцев. / Я на биеннале не поеду. / И теперь уже навеки русскую, / никогда любить не перестану / Вагнера израненную музыку /и желать спасения Тристану.

Поэтический опыт вот этого, уникального, Игоря Караулова свидетельствует в пользу важнейших вещей.

Настоящий поэт – всегда гражданин. Правое дело напрямую способствует рождению поэтических шедевров. Война – далеко не обязательный мотор настоящей литературы, но, если она справедлива, всегда сообщит поэзии подлинность и величие. Очевидно, что стоицизм и жертвенность могут быть не только врождёнными, но приобретёнными посредством Слова. Что повсеместная боль и кровь не отменяют множества человеческих проявлений – от насмешки над собой до милосердия к врагу, но делают совершенно невозможной имитацию…

Давно и неотвязно меня преследует мысль, как ушедшие высокие эксперты восприняли бы сегодняшних звезд? Скажем, Марина Ивановна Цветаева – Анну Петровну Долгареву, Владимир Высоцкий – Михаила Елизарова? (В этом нет ничего от посмертных кастингов, столь любимых народом, регулярным персонажем которых становится тот же Высоцкий – с кем был бы такой-то в августе 1991-го, октябре 1993-го, и далее по всему спектру памятных и кровавых дат.) Нет, я всего лишь о понимании контекста и места поэта в национальном профсоюзе.

Мне кажется, сегодняшний Игорь Караулов оказался бы наиболее близок, с одной стороны, Вадиму Кожинову, с другой – Иосифу Бродскому. (А может, это уже, и давно одна сторона?) Тютчевская умная зрелость имперского сановника, пропущенная через боль и невроз соловья парижской ноты Георгия Иванова, отчетливо звучащие у Караулова, наверняка заставили бы Кожинова прописать его по ведомству «тихой лирики», которая громче всхлипов гибнущих Царств. Плюс безупречные Позиция и Традиция. Проявляющиеся подчас в бытовых мелочах: Игорь пьёт водку, «как Ахматова», глоточками из стакана, опустошая медленно, но неуклонно.

Для Бродского, рискну предположить, принципиальным оказался бы центральный сюжет поэтической биографии Караулова, его одиссея, долгое возвращение на Итаку, где Итака – русская география, Пенелопа же – русская поэзия. Вообще, мотив возращения в лирике Игоря достоин отдельной большой работы.

С холма открывается город Марии:/приморские липы в начале тепла./Мы только недавно с тобой говорили / про город, откуда Мария ушла. / Мария ушла до начала обстрела, /схватила детей, повязала платок. / Она, получается, чудом успела, / уборку и борщ отложив на потом. / Незримо прошла по предместьям садовым, / едва ощущая сгущение зла,/в то утро, когда обернулся Содомом / тот город, откуда Мария ушла. / Разбитые стены и окна пустые,/обломки бетона, осколки стекла. /Как будто уже не вернётся Мария / в свой ласковый город, сожжённый дотла. / Но разве удержится горе навеки, / когда засинеют сквозь дым небеса /и в море уйдут бородатые греки,/вверяя Марии свои паруса?