Моя сумасшедшая

— Даты, я это имел в виду. Вся еда упакована в пластик или картон, и на упаковке проставлены дата выпуска и срок годности. Такие правила. Смертельным оказалось все, что, с точки зрения этих самых правил, было совершенно нормально и безопасно. Начались погромы, а власть, как обычно, спохватилась позже всех…

— Кого же громили?

— Торговые центры, рынки, мелкие магазины, киоски, оптовые фирмы. Ну, и транзитные базы. Потом появились мобы — вооруженные боевые группы, контролирующие остатки безопасного продовольствия.

— Какой смысл?

— А какой смысл в погромах вообще? Трусость и агрессия, паника и тупая жестокость. Люди сбиваются в стаи и ведут себя соответственно. А кто-то дает им ржавые автоматы. Те, у кого не было вообще никаких запасов, уже начинали серьезно голодать. Искали все, что просрочено. От просроченных продуктов почему-то никто не умирал. Иногда случались обычные пищевые отравления, не больше. Но просроченная еда тоже скоро закончилась. Перестали работать внешняя связь и транспорт. По ящику никакой информации — сплошные призывы к гражданам сохранять спокойствие и заверения, что власть делает все, чтобы удержать ситуацию под контролем. Похоже, им это удается.

— Каким же это образом?

— Многие пытались выехать или уйти пешком. Надеялись, что весь этот бред происходит только в городе. В сельской местности наверняка есть безвредная еда. Но те, кто уцелел, быстро вернулись. Оказалось, что покинуть город невозможно. На каждом шагу блокпосты. Огонь открывают без предупреждения, как по бешеным собакам. Будто это и в самом деле чума.

— А в других местах?

— Почем мне знать? Может, и там то же самое.

— Зачем же тогда изолировать город?

— Понятия не имею. Я же говорю: никакой информации. Электроэнергия — два часа в сутки. Связь только в городской черте, и опять же — на час-другой. Интернет блокирован. Кольцевую автотрассу днем и ночью патрулируют бронетранспортеры без номеров и опознавательных знаков. Горючего нет, нет и ничего другого. Я похоронил мать на третий день после того, как все это началось. Она решила, что чипсы ей не могут повредить.

— Мои соболезнования. Я…

Он поморщился: явно не хотел касаться этой темы.

— Что же вы едите? — спросил я.

— Не знаю, как другие. Дома был небольшой запас круп. Сахар, консервы. Если очень экономить, может хватить еще на неделю. В офисе моба можно получить заплесневелый шоколад, орехи, леденцы, тушенку из армейских складов. Но денег они не берут — рассчитываться приходится золотыми изделиями. Надеюсь, все это кончится раньше, чем кончится всякая еда. Сейчас зима, очень холодно. Отопление не работает. Как только потеплеет, станет ясно, что во многих квартирах больше никого нет. Я имею в виду живых. У меня тоже никого не осталось, кроме Леси.

Я вздрогнул.

— Кроме кого?

— Кроме Леси. Это моя девушка, — сказал он. — Подружка.

— Странно… — пробормотал я. — Знаешь, я всегда хотел заглянуть в будущее. Выходит, это оно и есть?

— Не знаю, — Мальчик снова задвигался под растянутым пестрым свитером. — Может, наши с вами реальности даже не на одну ось нанизаны. С другой стороны, откуда-то мне все же известно о вас и о том, что с вами случилось в итоге. Хотя это, конечно, не доказательство. Мало ли что наглючат серверы телефонных сетей… Многое не стыкуется, хотя так и должно быть. Ведь то, что пишут в учебниках, чаще всего не имеет отношения ни к какой действительности. Вам наверняка хорошо известно, как погиб Булавин…

— Булавин?! Александр Игнатьевич? Когда?

— Извините. Вечно я путаюсь с этим временем. Идиотские анахронизмы. Несчастный, как говорится, случай.

— Чертовщина! Какая жалость… Хотя, если с другой стороны, может, и удача.

— Тож i я кажу: нащо в гocтi пo печалi, коли вдома ридма.

Я впервые услышал, как он говорит по-украински. Слегка скандируя, будто на мертвом языке — вроде латыни или древнегреческого.

— К слову: никогда не мог понять этой вашей страсти к охоте, — он нахмурился. — Вы когда-нибудь пробовали оценить масштабы явления? И почему именно литераторы? Те самые, кому, как говорил один не известный вам автор, полагалось бы самим дохнуть, как канарейкам в шахте, чуть в воздухе накопится метан. А вы вдруг всей кодлой творческих союзов и объединений кинулись истреблять ни в чем не повинных животных, да еще в компании с самыми отъявленными опричниками. Что за сублимация? Вам что, не хватало эмоций?

— Возможно, дело в оружии, — сказал я. — Когда на стене в кабинете пара ружей, а в ящике письменного стола десяток патронов с картечью, легче до слез любить родную советскую власть. Ну, и не висеть же хорошему штуцеру впустую…

Мальчик попытался возразить, но я вдруг словно оглох. Успел только заметить характерный жест — раздражаясь, он как-то по-особому встряхивал кистью, словно пытался избавиться от чего-то липкого, потом изображение дрогнуло, стало расплываться, как капля туши в стакане, и ушло. Одновременно размылись очертания комнаты, где я находился.