Моя сумасшедшая

Жребий тянули, пока двое старших — пожилой военный из штаба округа и Письменный, один из заместителей Балия, — ходили размечать номера. Линию стрелков расположили вдоль ближнего края Чугаева лога, заваленного буреломом. Между номерами вышло шагов по шестьдесят, а свободного пространства для стрельбы — с гулькин нос. Но место было верное: из этого квадрата дубравы волкам некуда было деться, кроме как сюда.

Понятное дело, Губе и Сильвестру досталась дрянь — оба вытащили номера на левом фланге, в устье лога. Обзора никакого, обрывистый склон, и только совсем ополоумевший зверь мог туда сунуться. Раздосадованный юморист тут же сцепился с аспирантом.

Булавину подфартило. Его номер находился в точности напротив узкой прогалины в буреломе, у подножия сросшихся в основании парных дубов. Сотня метров от чащи на противоположном склоне, полсотни до гнилого валежника. Думаю, многие ему позавидовали. В соседях справа оказался Дикунь из облпотребсоюза, а Гинченко — левее, через один номер, который выпал Зеленскому. Между Дикунем и Булавиным курчавились плотные заросли лещины. Почти все записные волчатники из НКВД скопом оказались далеко на правом фланге.

Я следил за жеребьевкой и упустил из виду Губу, когда до меня внезапно донесся его въедливый, дребезжащий голос. С пеной у рта он теснил аспиранта, тот глядел испуганно и мало-помалу отступал к кустам. Спор, начавшийся из-за номеров, похоже, набрал идеологические обороты.

— Нет, ты скажи: кому, — брызгал слюной Губа, — нужен весь этот ваш конкретно-исторический перегар, а? В нем черт ногу сломит! Коммунизм ваш надо было начинать строить не с „Капитала“, а с супружеской койки, ночного горшка, семейной кастрюли с борщом… — он поперхнулся и трескуче захохотал: — С общей жены и невестки в придачу!..

Булавин в два счета оказался рядом, рванул щуплого юмориста за ружейный ремень, да так, что тот едва успел подхватить слетевшие очки.

— Заткнись, — прошипел он. — Ты что, окончательно спятил? Тебя слушают.

Губа вывернулся из-под его руки, близоруко заморгал — в двух шагах топтался Дикунь.

Стрелки тем временем потянулись по номерам. Сильвестр догнал Булавина и молча зашагал рядом. Под сапогами захрустел прошлогодний опад.

Глядя в сторону, на светлые сердечки копытня, поросль волчьего лыка и полупрозрачные кустики звездчатки, Сильвестр вдруг произнес вполголоса:

— Мистика…

— Ты о чем? — угрюмо отозвался Булавин.

— Я говорю — мистика. Сами себя загипнотизировали. Любой чих вождя приравнивается к заклинанию прямого действия. Первобытная магия. Мир, битком набитый словесной агрессией. Никому в голову прийти не могло, во что выродится чахоточный европейский социализм, если пересадить его на наш чернозем и семнадцать лет без остановки поливать кровью и гноем… Вот почему Хорунжий решил со всем этим завязать. Одной пулей…

— Чепуха, — отрезал Булавин. — Говоришь мимо предмета. Незачем себя обманывать. Все много проще. И не обязательно громко хлопать за собой крышкой гроба, если это могут сделать за тебя… Ты чего за мной плетешься? Твой номер — во-он он где!

— Как знаешь, — обиделся Сильвестр, замедлил шаг и стал отвинчивать крышку обтянутой серым сукном фляги.

Когда прозвучало мое имя, я ничего особенного не почувствовал. Просто отметил: значит, в середине июня, может, и раньше. В середине июня меня уже не будет.

К тому и клонилось. Я был готов к чему-то в этом роде. Недомолвки и оговорки Мальчика многое для меня прояснили. А раз так, я наверняка успел, как и наметил, передать Булавину на хранение мои бумаги из фибрового чемоданчика. В том числе и то, что обязательно запишу сегодня. Я не брал с него слова, что он не станет в него заглядывать. Выходит, Булавин, в отличие от меня, уже знает, чем все закончится. И ведет себя соответственно.

Я последовал за ним, если можно так выразиться, потому что на самом деле не я управлял своим положением в пространстве. Что-то меня упорно вело, и сколько бы я ни воротил рыло в сторону — а такое случалось, сколько бы ни делал вид, что в упор не понимаю происходящего, меня снова и снова возвращали.

С четверть часа Булавин обживался на своем номере. Небо окончательно расчистилось, и свежий лесной воздух переливался и дрожал в кронах дубов. Пересвистывались синицы. Молнией пронесся черноголовый дятел, зацепился за качающуюся ветку, с сомнением покосился на охотника и не стал задерживаться. Курить было нельзя — это знает всякий, кто бывал на волчьей облаве. Куда бы ни дул ветер, сторожкий зверь мигом учует табачную гарь.

Булавин стоял за одним из дубов, распахнув черную суконную куртку и держа ружье — хорошо знакомый мне „Зауэр“ — вниз стволами так, что дульный срез почти касался перепутанных прядей молодой и прошлогодней травы. Он казался совершенно спокойным. Время от времени он поглядывал направо — туда, где на следующем номере должен был находиться Дикунь. Тот не показывался — мешал орешник.