Моя светлая балерина

Тоня брыкнулась, осознавая, что легче Насти на десяток килограммов, тоньше, ниже, слабее, и если сейчас в самом деле происходит что-то серьезное, то… Чужие пальцы неумолимо ползли к горлу — страшно, извиваясь, царапая пытавшиеся остановить их руки. И Тоня завизжала. «Ведь рядом же должен кто-то…» — додумать она не успела, брыкаясь, отталкивая от себя тело, отпихивая руки. Минутная заминка — и ногти полоснули по горло, сдирая кожу. От боли брызнули слезы.

Рванувшись, Тоня все-таки упала с кровати на колени, попыталась подняться, но не успела. За волосы дернули сильно, больно, вырывая короткие пряди клоками. Заведя руки назад, Тоня царапала тянувшие кисти, чувствовала, как под ногтями становится мокро от крови, но ее все равно не отпускали. За что только?..

А потом чужая рука легла на горло, сжимая, вдавливая пальцы в кожу. Воздуха стало мало — слишком быстро он исчез, точно вода в сливе, — и больно, как же больно. Тоня выгнулась, стараясь отвести голову дальше от мнущей руки, уткнулась затылком в чужое колено.

Двумя руками сдавить запястье, рвануть от себя, изо всех сил, иначе…

Вскочить на ноги удалось, только голова мгновенно откликнулась болью, а в глазах потемнело. Тоня попробовала закричать, позвать еще раз — но из горла вышло только хриплое сипение. Она почти добралась до двери. Почти нащупала ручку — если бы перед глазами не было так темно…

Что-то ударило по лопаткам. Острое, тяжело. А потом Настя рванула ее за плечо, валя на пол, и отчего-то подняться больше не удалось. Только черные лакированные сапожки все вонзались под ребра, под бедра, в пах и лицо, а Настя шипела что-то злое, обиженное, дикое.

— Зря пистолет этой суке оставила, зря-зря-зря…

Тоня прикрывала голову руками, тело коленями, но Настя не уставала — лупила ногами куда ни попадя. «Потерять бы сознание», — и все стало бы так просто, и не пришлось бы возиться в крови, в черной смоле, слушать хохот Ле Мортье, все-таки добравшейся до нее и теперь лицезревший концерт с первых мест. «Браво, Тонечка, браво!.. — пустые глазницы, полные червей, заполнившие весь мир — черные с алым. — После представления тебя засыплют цветами… ну и подумаешь, что землей тоже засыплют. Главное, что цветами, что славой, что по тебе будут лить слезы. Это слава, Тонечка! Это торжество!..»

«Не хочу больше никакой славы, не хочу торжества, просто прекратите это!..»

А потом мутный бред взорвался такой болью, что Тоня вынырнула из него, как из черной холодной воды, судорожно втягивая воздух, срываясь на крик. Она попробовала приподнять голову — как больно, как чудовищно больно было, — и увидела набухающий кровью чулок, занесенную статуэтку в руках Насти — тяжелую, с острыми углами, — и собственную голень, неестественно прогнутую, неживую.

Удар за ударом. Вырывающий такие крики, что закладывало уши самой Тони, и уже не думалось ни о Ле Мортье, ни о чем-то еще — только слепая попытка отползти прочь, только боль, боль, выстреливающая по всему телу, не проходящая ни на секунду.

Алевтина все-таки пришла. Тоня уже не видела ее, но дверь грохнула о косяк, взвизгнула Настя — а потом девушка ощутила себя тряпичной, ветхой, набухшей от крови и грязи. Ее подняли на руки, и боль на миг усилилась, разомкнула спекшиеся губы стоном. Алевтинин голос шептал что-то нежное, увещевал, но Тоне уже было все равно. Она хотела забвения. И оно пришло.

***

— Как же так, Аля? — от многочисленных обезболивающих язык слушался плохо и голова шла кругом. — За что?..

— Ревность, Тошенька, — Алевтина сидела рядом и гладила Тонину руку. Женщина выглядела довольной и разморенной, но в глазах то и дело вспыхивала искорками тревога. — Тошенька, Тошенька… милая моя.

— Из-за чего? Я же… мы ничего с ней не делили, а она была такой хорошей, услужливой, — Тоня нервно сжала в кулаке угол простыни. Вспомнила себя — свои мысли, грубые и злые. — То есть…

— Тоша, — Алевтина вздохнула. — Так бывает. Девочке говорят, что она должна вырасти самой красивой, самой талантливой, самой дорогой. Иначе грош ей цена. Некоторым это удается, — Алевтина очень аккуратно погладила Тонину руку, ставшую совсем тонкой и прозрачно-болезненной. — И становится плохо. Иногда не удается, а очень хочется. И тогда приходит ненависть к тем, у кого все вышло.

Тоня слушала, затаив дыхание, и пожимала в своих пальцах пальцы Алевтины.

— Насте… не удалось достичь тех высот, о которых она мечтала, к которым она готовилась, — женщина продолжала. — И это подтачивало ее. А теперь представь — делить комнату с тобой, удачной во всем, талантливой и прекрасной.

— Каждый выходной приползающей из притонера с опухшим лицом и дикими глазами. — Тоня хмыкнула, и ей снова стало жалко себя. Но потом она подумала о Насте — и о себе как-то забылось. — А откуда у нее эта странная штука? Ну, револьвер без пуль.

— Ее дед был тульским мастером-оружейником, который на старости лет придумал занимательную и малоправдоподобную вещицу. Струя воздуха не пробила бы толстой материи, рассеялась, стреляй эта девушка с пары шагов, а не в упор. Но ее подпускали к себе. И ей удавалось.