Моя светлая балерина

Потом мягкая ладонь скользнула в рукав платья, примяла грудь, и Тоня нервно выдохнула. Мягкая ладошка. Женская. И Яков бы никогда не позволил себе такого. Наверное, он прекрасно знал, что никаких нежных чувств Тоня к нему не испытывает: ей просто нужен дружок, чтобы сопровождать в подобные места. Да и ему она нужна только как лишний элемент образа: красивая балерина, «гимназисточка», как он ее представлял друзьям. Только никакой гимназистской она не была. И от этого тоже стало противно.

Ладонь Лизы мяла, гладила, тонкие пальцы пощипывали и выкручивали, и Тоня ненадолго отвлеклась от вязких мыслей. Стекло запотело от ее дыхания, а дыхание Лизы жгло затылок. Потом Яков приоткрыл окошко, и в салон дохнула холодным воздухом. Тоня вздрогнула и села прямо, испуганно отпихивая руку хористки. Та хмыкнула и тоже повернулась к окну. В голове Тони щелкнуло, что надо бы приласкать в ответ: наверняка, Яков только этого и ждет, как и сама Лиза, и это было бы уместно, пикантно, скандально… Тоня снова отвернулась к окну и притихла.

От экипажа до дверей пансиона ее провожала все та же Лиза. Ее тяжеловатое лицо с крупными зубами за узким стежком губ было задумчивым.

— Лиза?.. — Тоня немного закинула голову. — Ты не видела… я ничего не?..

— Не-а, — не потребовала дополнительных объяснений Лизка. — Все время на виду была, только тот тебя увести хотел, но мы сами уже уходили. Считай, тебе повезло.

— Как всегда, — бледно улыбнулась Тоня.

И в который раз напомнила себе, что однажды удача закончится, и тогда… Думать об этом не хотелось. Ни о чем думать не хотелось. И оставалось только порадоваться, что хористка в самом деле приглядела за ней и успокоила. Тоня обернулась у самой двери, долго глядела в тяжелое невыразительное лицо, а потом благодарно, но механически поцеловала липкие от помады губы. Лиза равнодушно похлопала ее по талии и вернулась к экипажу.

Мадам Сигрякова, конечно, не ложилась спать. Как она могла? Старое сердце едва не остановилось, когда негодная воспитанница не явилась к восьми, в десять часов был распущен звон по всем жандармериям, а в двенадцать бедная мадам, выпив для успокоения несколько чашек чая из мелиссы, пришла в парадную дожидаться нерадивую подопечную. И теперь на ее лице странно мешалось сострадание, облегчение и глумливый восторг.

Тоня, пошатывающаяся, с размазанной по губам помадой, потекшей тушью и голыми плечами, предпочла вцепиться в стул и молча выслушать все нотации. Все крики и страшания. Голова раскалывалась от боли, но она терпела.

— …ну так что же, госпожа Люричева?

— Простите?.. — Тоня подняла голову и с трудом разлепила веки.

— Я спрашиваю, — терпеливо и едко повторила мадам Сигрякова. — Я спрашиваю, может, вам вовсе и не нужно наше училище? Вы так самозабвенно предаётесь… подобным забавам, отплясываете по кабаре, задрав юбки…

«Знает, старая грымза», — обессиленно сообразила Тоня. И откуда она все всегда знает?..

— …что, может, вам будет лучше покинуть нас?

Тоня напряглась и сжалась. Госпожа Сигрякова очень редко заговаривала об уходе из пансиона, и Тоня знала, что такие слова не просто пустой звук, как обычные нотации. Если говорят об исключении — дело дрянь. Значит, допустимый лимит нарушен. Она понимала, что являться в первом часу ночи, когда общий комендантский час — восемь, очень плохо. Знала, что приходить со следом белого порошка на платье — ужасно. Знала, что если бы на ее шее нашелся хотя бы один засос — ее бы точно выпнули, а это означало смерть. Если повезет.

Но ведь гуляли и употребляли все, а у Васьки Солженовой даже был любовник. Не дружок, как у всех, а настоящий любовник. И шелковое белье, иногда мелькающее из-под пачки, и вечернее платье с голым бедром. Но, наверное, госпожа Сигрякова за что-то невзлюбила именно маленькую Тоню Люричеву, вцепилась в нее, как репей, и не желала отпускать.

— Нет, — Тоня замотала головой. — Я не хочу уходить. Валентина Альбертовна, я ведь правда живу балетом. Я…

— Вы третий раз поете мне одну и ту же песню! — мадам Сигрякова хлопнула по столу ладонью. — И я каждый раз вас прощаю, а вы отправляетесь пропивать свой талант по притонерам, пачкать свою чистоту о руки всяких Эдуардов и Джеймсов, — Тоня испуганно съежилась, — и позорить всех нас! Сколько можно мне прощать ваши загулы, Люричева?!

— Я клянусь, что это было в последний раз, — Тоня сжала ладошки в острые кулачки, не отрывая взгляда от выделившихся венок и сухожилий. Она каждый воскресный вечер обещала себе: никогда. Но потом приходила весточка от Якова, и… — Никогда больше.

— Вы уже клялись мне, госпожа Люричева, — грозно вещала мадам Сигрякова. — Вы и рыдали передо мной, и умоляли, и грозились, и я дважды прощала вас. Но когда история повторяется в третий раз…

— Валентина Альбертовна, я утоплюсь, — тихо проговорила Тоня, не поднимая глаз от сжимаемых и разжимаемых кулачков. — Меня из дома выгонят.

— И вы снова мне угрожаете!..