Моя тайная война. Воспоминания советского разведчика

Через несколько дней после оформления заказа Ким снова поехал на фабрику, чтобы отказаться от тахты. Там еще и не думали приступать к работе, но сказали, что не могут изменить заказ без уважительной причины. Простое и правдивое объяснение не устраивало приемщицу, и это поставило Кима в тупик. Он не мог найти другого ответа на это «почему», пока не вспомнил, что глупый вопрос предполагает аналогичный ответ, и сказал:

— Потому что мой папа умер, — и с удивлением увидел, как приемщица аккуратно вписала в графу эту фразу. То, что папы не было в живых уже пять лет, не имело значения.

В Москве Ким жил под вымышленным именем. В его советском паспорте было записано: «Федоров Андрей Федорович», а настоящее имя удостоверял другой документ — вид на жительство в СССР.

Трудно сказать, чем руководствовались те, кто выбрал фамилию Федоров. Наверное, тем, что она заурядная и не привлечет к себе внимания. Но стоило Киму впервые произнести ее вслух, как это вызвало настоящий фурор.

Так случилось, что у него разболелся зуб и пришлось идти к стоматологу.

— Ваша фамилия? — спросила врач.

— Ф-федоров, — старательно выговорил Ким, заикаясь. Ответом ему был взрыв хохота.

— Федоров?! — переспросила врач, сотрясаясь от смеха всем своим пышным телом. — Вы только посмотрите на него! Он — Федоров!

Она долго не могла угомониться.

После этого Ким сам выбрал себе фамилию, более подходящую и вместе с тем нейтральную — Мартинс. Такую фамилию мог носить любой западный человек. Ему выдали новый паспорт, где записали: «Мартинс Андрей Федорович, латыш, родился в Нью-Йорке».

Со своим новым именем Ким так и не свыкся. Иногда, следуя за ним на расстоянии, я окликала его:

— Андрей Федорович!

Но он даже не оборачивался.

С новым паспортом Ким тоже попал впросак. Кто бы мог подумать, что однажды ему придется встретить «соотечественницу» в Тбилиси. Там в гостинице дежурная по этажу, у которой хранились наши паспорта, протягивая ему ключ от номера, радостно объявила:

— Я тоже латышка, из Риги.

Ким растерялся и, побоявшись расспросов, поспешно удалился в свои апартаменты. Мало того что он ни слова не знал по-латышски, но даже никогда не был в Латвии (мы побывали там лишь в последний год его жизни). Мы старались не встречаться с нашей дежурной, а ей, наверное, такое поведение казалось высокомерным и обидным.

Однажды в Москве, когда Ким обедал в ресторане с сыном Джоном, сосед по столу, прислушиваясь к их беседе, спросил:

— Какой вы национальности?

— Чуваш, — ответил Ким.

— Вы чуваш?! — изумился сосед. — Это я чуваш!

Слова Кима о Гае Бёрджессе, который «никогда не сливался с каким-либо фоном», можно всецело отнести к нему самому в его советский период жизни. Он всегда выделялся в толпе, она его выталкивала как инородное тело. Ким так и не научился лавировать в людском потоке. В транспорте его толкали, а он сторонился, пропуская всех вперед, и я постоянно теряла его в метро. Даже если мы шли по просторному бульвару и впереди кто-то хромал, он терпеливо ковылял сзади, не решаясь обогнать инвалида. Однажды в поликлинике врач привела его на консультацию к специалисту, как водится, без очереди — Ким сбежал, не переступив порога кабинета, когда заметил, что другие пациенты ожидают приема. Я догнала его только на другом этаже, а консультация в тот день так и не состоялась.

День за днем

Страдая бессонницей, Ким постоянно принимал снотворное. И все-таки, несмотря на это, спал мало. Независимо от того, сколько времени ему удавалось поспать, он всегда поднимался рано. Накинув халат, сразу закуривал и шел на кухню, чтобы поставить чайник. Ровно в 7 часов уже слушал Би-би-си, сидя у своего старого приемника «Фестиваль» с традиционным стаканом чая. Ким был очень привязан к своему старомодному приемнику и предпочитал его новому транзистору, подаренному коллегами к очередному юбилею. Мой брат с трудом поддерживал жизнь «Фестиваля», подтачивая и подпаивая износившиеся детали.

Утренний чай Ким пил с лимоном из стакана в подстаканнике и называл это «русским» чаем. В 5 часов вечера готовил себе «английский» чай, очень крепкий, который пил с молоком из чашки старинного фарфора. В последние годы он разлюбил «английский» чай и пил только «русский».

Прихлебывая второй или третий стакан чая, он готовил себе тосты, которые ел с маслом и джемом (самый любимый — апельсиновый Oxford coarse cut orange marmelade, который ему привозили из Англии дети и ученики). Покончив с тостами, принимался за кофе эспрессо, который готовил в специальном итальянском кофейнике. Позднее, когда у него обнаружили глаукому, ему пришлось отказаться от кофе. Он говорил, что это не слишком большая потеря по сравнению с чаем, которого он не смог бы себя лишить.